Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин
Шрифт:
А еще в июле в парикмахерской одна стала лезть на маникюр без очереди: я, говорит, на свадьбу опаздываю, я, говорит, подруга невесты, понятно тебе, проститутка? А та говорит, шла бы ты, подруга, в жопу, а эта ей в лицо плеснула такое, что той уже маникюр не нужен. Но что удачно — на свадьбе было все по-тихому, потому что жених сразу после «Горько!» заворот кишок получил, потому что водку-то эти козлы брали у вокзала.
А под первое сентября один вечером шел, а тот к нему подходит — дай лишний билетик, а этот говорит, самому нужен, а тот ему ногой — раз по печени, и этот — с катушек, а тот стал ему землю в рот запихивать. Но что удачно — ему самому тут же череп проломили, чтоб не безобразил возле филармонии.
А еще в октябре один заявился домой поддатый, и пока жена спит, стал ночью Людке звонить, а у Людки там был определитель, и ее мужик по номеру адрес узнал, и к этому приехал, и в окно — гранату, и этого — прямо в клочья. Но что удачно — жены-то его дома не было, она как раз ту Людку выследила и в подъезде ее душила чулком.
А в апреле эта медсестра главврачу говорит, мне за свой счет надо, а он говорит, и так работать некому, а она говорит, да? ну, ладно, взяла шприц и заместо глюкозы пошла и стала всем лежачим колоть стрихнин. Но что хорошо — у нее только на две палаты хватило, а остальные еще до нее своей смертью умерли, от грязи.
А в
А у одних соседка за стенкой круглый год на рояле пиликала — блин, вообще спать не давала! И они у мичмана на рынке купили кило урана и ей под дверь сунули, и она пиликать-то перестала, зато теперь всю дорогу с животом бегает и воду спускает, с таким грохотом, блин! — еще хуже, чем на рояле, и они уже договорились, чтоб ихнего сантехника пришить, чтоб он, сука, бачки вовремя чинил, но ему, гаду, повезло — его еще во вторник током убило, прямо вчерную обуглился.
Так что нет, хорошего на свете намного больше. Тем более под Новый год.
Тут прямо тридцать первого одна кошелек нашла, но открывать не стала, молодец, а в милицию понесла. А там дежурный попался толковый и открыл — и оттуда, из кошелька этого, какой-то дым повалил, и тетка-то эта сразу задохлась, а дежурный нет — только ослеп и с ума сошел, но что удачно — из ихнего отделения больше никто не пострадал: они все как раз в засаде сидели — на того маньяка, который блондинок ловил и прямо в лифте их бритвой… Ну, ладно, все, не будем задерживать. У всех налито? За все как есть в жизни хорошее!
С новым счастьем!
1998
II. Нормальный ход
Юрий РОСТ
Судьба юмора, который насыщает жизнь писатели (да и читателя), печальна.
Он расходуется скорее времени и умирает еще при жизни недавнего его носителя.
Вот только вчера он шутил, и было смешно, а сегодня поучает и философствует, что тоже смешно.
О природе феномена написано немало, немало объяснено, изучено — и все зря.
Качество это таинственно и горделиво. Едва изменил (только себе и изменил, никого иного не предав и не покинув), как оно тихо и незаметно для тебя собирает вещи и уезжает (иной раз — навсегда), оставляя тебе в наказание память о твоих удачах в произведении и понимании острых слов.
Деликатная штучка — юмор. Не терпит ни почитания, ни амикошонства. Свой уход обставляет щадяще — сохранив форму-обманку. Чтобы не сразу понял потерю.
И не понимают многие.
Роскошь самоиронии могут позволить себе лишь талантливые и умные писатели, обладавшие (или, ладно, обладающие) юмором в письме.
А среди них, обладающих юмором, есть люди деликатные и совестливые, им неловко, что они замечают и удачно укладывают в слова смешную и убогую сущность нашей жизни. И от этого своего дара сами живут не так ловко и благополучно, как живые люди, которые их окружают.
Миша Мишин — нежный и ласковый друг, талантливый и ранимый слагатель слов…
Рядом с тобой все мы — оптимисты.
Живи печально, спасай нас от тоски. А лучше не печалься сам. Хрен с ней, с литературой, она хоть и дороже твоей улыбки, но все же не стоит ее.
Мысль первая летом — жарко.
По-моему глубоко: «Летом — жарко». (Заметки фенолога.) Днем — духота, по ночам — духота плюс комары и кошмары. Во сне являюсь сам себе, что-то бичующий сквозь выпадающие зубы и волосы.
— А-а-а-а! А-а-а-а-а-а-а! Ма-ма-а-а-а-а!..
Просыпаюсь в холодном поту.
А летом хочется, чтобы наоборот… Хочется, чтоб ? розовых тонах. Утомленное солнце, шелестящий прибой, белое платьице мелькнуло за вечерними пальмами… Летом душа желает поэтического. Чтоб, например, уехал муж в командировку, а в это время к его жене…
Ни черта не будет. Ни этот не уедет, ни тот не приедет. Этот — в пикете, тот — в стачкоме, оба в маркетинге, рэкете, у них движение протеста, марш в поддержку, у них зады уже сплющены от сидения перед телекамерой, где они изо дня в день поливают друг друга струями жидкой правды… И эти брызги летят через экран — а там сидит она. И глаза ее сверкают слезами бессильного бешенства. Потому что оба они сидят у нее глубоко в печенках, но летом — особенно. И больше всего ей хочется, чтобы один из этих болванов убрался в командировку, и лучше далеко, и лучше — навсегда. А второй чтоб пришел, а она его спрячет в шкаф и вместе с этим шкафом вышвырнет с балкона. Потому что — лето. И летом организм ее вспоминает что-то такое… Что дико хочется ласковой песни и хорошей большой… Ладно, пусть небольшой. «Три счастливых дня», и все такое… Впрочем, хочется не только ей — болванам тоже. Их клетки летом тоже припоминают что-то эдакое… Что важнее даже закона в третьем чтении, не говоря уже о первых двух… Но болваны превозмогают песню клеток, называя это государственной мудростью. Болваны.
Летом хорошо думается на пляже. (Заметки фенолога.) Эскадрон моих мыслей шальных мчится со скоростью полторы извилины в день. За месяц набегает мысль. Максимум две. И одна из них: хорошо летом не юге. Особенно по чужой горящей путевке, но ты ее потушил, и вот — дом творчества. То есть творчества уже нет, но дом еще есть. Бармен в доме еще есть, но пива уже (еще, все еще, уже опять) нет.
— Боря, ну когда пиво-то будет?
— Обещали, вообще. Обещают все время, но не дают слушай.
Обещают, но не дают. Формула неразделенной любви. И мостик ко второй мысли. Которая заключается в том, что страна эта мучается не из-за отсутствия пива. Не потому что нет кефира и шифера. Эту страну корежит из-за отсутствия в ее атмосфере любви.
Здесь с мига рождения — в окопе. С первого крика
— в осаде. Первый раз описался — нажил врага в няньке. Дальше — только успевай отстреливаться и кусать в ответ. Со школьной молочной поры, когда
в первом классе — мелкий недруг, в пятом — матерый враг, в десятом — рецидивист, по тебе тюрьма плачет…А дальше… Летом дальше думать трудно. Зато легко философствовать. Что прежде — яйцо или инкубатор?
То есть любви нет, потому что ничего нету? Или ничего и нету, потому что без любви? Ну а как их всех любить, когда они все лезут без очереди? Как их полюбить, когда они прут сзади? Как полюбить друг друга, сволочи? Ну, кто желает подискутировать и родить истину?
Ничего-то не родится в наших спорах. Потому что нету любви к истине, а есть ненависть спорящих друг к другу, и особенно к тем, кто не участвует в споре. А ну, спорь с нами, гад!..
При чем здесь лето? Какая связь? Да никакой. Кстати, лето — сезон опасных связей. Чем южнее — тем опаснее. (Заметки фенолога.) «Опасные связи» — это роман о наших связистах. Выйти на связь с Большой землей и узнать кто там у власти, невозможно. Диски отломаны, трубки оторваны. Если не оторваны, то не передают звука, если передают, то не Минск, как ты хотел, а Хабаровск, и не номер рейса, а новости на абхазском языке. Конечно, можно связаться по-срочному, то есть сходить в этот Мурманск пешком и лично предупредить, чтоб встречала завтра, и успеть вернуться на пляж, где еще не до конца утомилось солнце, и еще загорает на песочке заветная думка о любви… В ее узком… и особенно широчайшем…
В широчайшем-то была любовь! Не так давно была еще! «Народ горячо любит родную партию». «Партия неустанно заботится о благе народа». Счастливый брак, в котором надорвались оба участника. Стариков только жалко. «Была ж любовь! — кричат добрые старики, звякая значками и медалями. — Раньше как плохо было, а как хорошо! Все друг дружку любили и такие были дружные!..»
Плохо старикам. Их не любят.
Общество нелюбящих.
Здесь не любят стариков. И мужчин. И женщин. И молодежь. И очередников, и которые без очереди, и бедных, и особенно тех, кто на бедного не похож.
Здесь любовь к детям заменили чугунной «заботой о подрастающем поколении». Здесь «одинокий покупатель ищет любящего друга продавца». И найдем — в магазине похоронных принадлежностей…
Впрочем, летом о смерти — глупо. Летом расцветает арбуз и громыхает гроза. (Заметки фенолога.) Летом ядреный кооператор, внедрившийся в дома творчества, склоняется кушать форель с водкою. (Заметки угощенного фенолога.)
Но все-таки… Несмотря и невзирая… Прибой — теплый, вода — чистая, особенно ночью, когда не видно… Звезда моргает, цикады ревут. Из субтропических кустов слышится близкое к теме:
— Ты меня любишь?
— Ну.
— Че, правда, что ль?
— Ну.
— Ой, болтаешь… Не болтал бы уж, болтун!..
Лучше не скажешь. Воспринимаю как руководстве к действию. Тем более лето начинает кончаться…
Вот и кончилось.
Последнее лето страны, где мы все-таки жили. Где периодически все же праздновали лето. Где рассуждали все-таки о любви.
В той стране кто-то что-то писал.
Кто-то что-то читал.
Возможно, это были мы с вами.
Той страны уже нет Мы с вами еще есть.
Будем надеяться.
(Мемуар вместо предисловия к книге «Одобрям», 7993)
Значит, задача такая. Дано: родители — ненормальные.
Требуется: чтобы у них выросли нормальные дети. При этом у задачи такое условие, что решать ее сами ненормальные и должны.
В общем, наша задача.
И как решать? Когда не то что у нас — у дальних предков наших о нормальной норме и понятия не было. Жили от подвига к подвигу. Раз в сто лет учиняли подвиг, после чего забирались на печь, где и дремали под гусли Бояна, воспевавшего подвиг. Слезали с печи только для эпохальных свершений. Остановить Орду. Спасти Европу. Разбить шведа. Прорубить в ту же Европу окно. Через которое до сих пор и карабкаемся, изумляя тех, кто привык через дверь.
Изумлять — это наше! Чтоб на весь мир, чтоб в легенду. Раззудиться, размахнуться и — хрряссь! Такую канаву прокопать, чтоб через нее из морей вся вода вытекла! Ахнуть, ухнуть, засандалить такую магистраль, чтоб весь глобус — в столбняке! И чтоб самим тоже ошалеть — сперва от гордости за эту дикую дорожищу, потом от мысли: зачем она?!
А затем, что подвиг! Мы всем миром жилы порвем, полысеем от натуги, но вырвемся вперед других по космосу лет на пять — путем отставания по всему остальному на тридцать пять. Хотя по молоку на сорок. А потому что космос — это всесветно-историческое, это никакому Бояну и за сто лет не обславить. А молоко — скукота, это каждый день корову уговаривать, а она тупая, без еды не соглашается. Ее норма — жевать каждый день. А наша норма — подвиг!
Чем и отличаемся от коровы. И от всяких мелких европ. Подумаешь, Бельгия в кармане у Голландии, обе под мышкой у Люксембурга. Тюкают чего-то там в своей мелкоте по миллиметру. Но каждый день. Но по миллиметру. Размаха нашего нет у них. Удали! У нас тут не на миллиметры счет — мы верстами меряем! И на каждой версте — подвиг идет, и на каждой — матерей вспоминают. И его, и твою, и нашу общую… А как не вспомнить, когда уже не раз в сто лет, а уже беспрерывно, повсеместно, с ускоренным ускорением! Куда ни плюнь — всюду штурм, борьба, страда, битва! Горячая пора! Нормальной поры вообще не бывает, всюду горячая — у монтажников, у химиков, у хлебопеков… Приезжие, правда, удивляются: почему в столовой пора горячая, но щи холодные? Почему у молодежи горячая пора, но в аптеке одни горчичники? И вообще, почему у нас каждый второй подвиг — ликвидация последствий первого?
На то и приезжие, чтоб удивляться. Они так со своим удивлением и уезжают. Встречая на обратном пути других приезжающих, но уже наших, которые теперь все чаще выпрыгивают через то самое окно, но, к удивлению ОВИРа, многие возвращаются. Причем тоже сильно озадаченные. Настолько, что первое время молчат, на вопросы не реагируют, в молчании распихивают по углам привезенные коробки. Но затем, собравшись и взяв себя в руки, рассказывают остальным, что мы тут зато намного впереди по духовности. Логику в точности уловить трудно, но примерно так: чем больше вещей там, тем мы духовнее тут. То есть, чем реже дают сосиски, тем сильнее в нас урчит работа духа. И перспективы хорошие. Потому что по сосискам мы как раз опять пока еще не совсем… И по колготкам еще уже опять пока… И по пленке цветной еще опять пока уже, хотя зато с цементом, слава богу, уже опять не совсем еще… В общем, если так пойдет дальше, то по духовности мы скоро настигнем Республику Чад.
При этом что интересно: духовно отсталая Европа как-то не торопится догонять нас по духовности. Видимо, чего-то опасается. И Америка, дурная, променяла, видно, всю духовность на свежие фрукты круглый год. А японцы… Это вообще уже наша мифология. Мы уже про них только так и говорим: «Японцы! Японцы и есть!..» У этих размаха уже вовсе нету — где им там размахиваться? Они даже не в миллиметрах, они в микронах ковыряются. Но уже почему-то в двадцать первом веке! То есть ползут уже по нашему светлому будущему! Куда мы до сих пор — семимильными прыжками, как кенгуру: с печи — на подвиг, с подвига — на печь!