Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 27. Михаил Мишин
Шрифт:
И отнес в редакцию. Ну, редактор, наверное, побоялся мне сразу сказать, что стихи хорошие, чтоб я не возгордился. И говорит:
— Стихи у вас, как бы это сказать… искренние… Но недоработанные. От такого мастера хотелось бы чего-то большего.
Я говорю:
— Большего? А чего большего? Вы скажите!
Он говорит:
— Ну, рифмы хотелось бы посвежее… И вообще, колорит…
Ну, я-то понимаю, что стихи ему и так нравятся, просто характер выдерживает. Ладно, говорю. Сделаем с колоритом, мы не гордые. Поработал над стихом где-то с неделю. Принес:
ВсеРедактор долго молчал. Я уж подумал, от восторга голоса лишился.
— Ну? — говорю.
— Потрясающе, — говорит.
Я говорю:
— Правда?
— Да что вы! — говорит. — Особенно вот это: «поезжая — закусил». Просто руки чешутся… Поскорей напечатать… Только, понимаете, какая штука…
— Какая? — говорю.
Он говорит:
— Да вот зима-то кончается… Может, вы нам что-нибудь к весне напишете? Скажем, к Восьмому марта?
Я три недели из дому не выходил — сочинял стихи. Весенние:
Весной поют на небе птицы, А люди ходят в долг просить: Ведь каждый человек стремится Весною выпить-закусить!..Ну, пошел к редактору — прочитал. Смотрю, он от восхищения побледнел. За сердце держится. Я говорю:
— Я тут на всякий случай еще про лето сделал:
Светило летом шпарит в темя — Нельзя на солнце выходить. Зато в кустах в такое время Все могут выпить-закусить!Ну, думаю, все. Не отвертится. А он глаза закатил, губы трясутся.
— Гениально, — говорит. — Можно, оказывается, и в кустах… В общем, я бы хоть сейчас — в набор… Только на этот год у нас уже стихов полный комплект… А вот на будущий…
И мне подмигивает.
Ну мне, конечно, обидно, но, с другой стороны, его тоже надо понять. Журнал не резиновый. Нас, поэтов, будь здоров сколько.
— Ну, смотри, — говорю. — Чтоб на этот раз…
И тоже ему подмигиваю.
Он обрадовался!
— Вот и хорошо, — говорит. — Идите домой, пишите. Как можно больше! Но сюда больше не ходите. Мы сами к вам придем. Чтоб вам времени не тратить…
И точно: назавтра же и пришли. Ну сам-то редактор не приехал — заместителей прислал. Такие внимательные. Все прочитали, что я пишу. Потом со мной насчет поэзии беседовали, спрашивали, как себя чувствую. Потом сказали, надо мне укол сделать — специальный, чтоб писалось лучше. И сделали мне укол. А на другой день приехали за мной на машине и сказали, что отвезут меня в дом для творческих работников. Чтоб у меня были уже все условия.
Условия тут, правда, хорошие. Чистота, служащие все в белых халатах. В комнате нас трое творческих работников. Все писатели. Пижамы нам выдали синие, четыре раза в день кормят. И уколы делают. Все свободное время мы пишем. Работается хорошо. Правда, иногда за стенкой кто-то мешает, кричит целый день, что он пропеллер. Но работа идет, стихи пишу, о природе. Шесть тыщ написал уже.
Последнее такое:
Осенним днем всем людям грустно — Идут осадки цельный день. Но можно выпить без закуски. Когда приходит к нам осень!..1972
Я пришел с работы, взял газету и лег на диван.
— Разлегся уже, — установила жена. — Вечно придет и завалится, как турецкий паша. Сколько можно?
Я сел.
— Ну вот, теперь будет сиднем сидеть, — неласково сказала она. — Илья Муромец… Хоть бы постоял когда, для интереса.
Я встал.
— У тебя что, столбняк? — спросила она после паузы. В ее голове послышалась неуверенность.
— Нет, — ответил я. — Столбняка у меня нет.
— А в чем дело?
— Какое дело? — заинтересовался я.
— Да что с тобой сегодня? — она обеспокоилась. — На работе что-нибудь?
— На работе ничего, — сказал я.
— А где? — быстро спросила жена.
— Нигде, — дружелюбно ответил я.
В ее глазах заблестели слезы.
— Ты что, не любишь меня больше?
— Люблю, — сказал я.
— А чего так тихо говоришь?
— Люблю! — сказал я как можно громче.
— Не смей орать на меня! — закричала она.
— Ладно, — сказал я.
Жена схватила меня за плечи и затрясла изо всех сил.
— Да сделай же ты что-нибудь!
— Что? — с готовностью спросил я.
Жена заплакала навзрыд.
— Ну, хоть разбей что-нибудь! — сказала она сквозь слезы. — Только не стой так!
Я взял со стола хрустальную пепельницу и бросил на пол.
— Боже! — вскрикнула жена, и ее слезы мгновенно высохли. — Пепельницу моей мамы! Ты думаешь, что делаешь, или нет?
— Ты же попросила, — сказал я.
— А если я попрошу, чтобы ты повесился? — с яростью спросила она.
— Повешусь, — сказал я.
— Ну так вешайся! — закричала она и выбежала из комнаты, хлопнув дверью.
Я сделал веревочную петлю, надел ее на шею, встал на стол и накинул веревку на крюк в потолке.
В этот момент снова вошла жена. Увидев меня, она схватилась за сердце.
— Господи! Ты что же это выдумал, а? Грязными ногами на чистую скатерть! Слезай сейчас же и займись чем-нибудь, наконец!
— А чем? — спросил я, вынимая голову из петли.
— Господи, — устало сказала жена, — да чем хочешь! Газету хоть почитай!
И она сунула мне в руки газету.
Я слез со стола, лег на диван и развернул газетный лист.
1971
Декабрь. Воскресенье. Два часа дня. Яков Александрович Блуждаев сидит на диване в своей квартире. Из-за бетонной стенки свободно проникает нытье соседского магнитофона: