Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 31. Ефим Смолин
Шрифт:
Да-а… И какое же слово вы крикнули, если не секрет? Ну какое, какое? Цифру «три»? По-английски?
И она только вздрогнула? Ну, другой на ее месте просто окочурился бы… Или сделал бы прямо в соответствии с этим словом…
Понимаете, вы все время всех пугаете! Вот мы вас на картошку направили — прекрасный воздух, поля… Через день мне звонят: «Этот ваш тип тут народ путает, по ночам чертом прикидывается…» А не надо, Семенов! Не надо тренироваться в переходе границы и ходить по полю на кабаньих копытах!
Ну, я не знаю, куда вас еще послать… Вы у матери были? «У какой, у какой» — у своей! Нет? Ну так съездите,
Слушайте! Погодите! В радиомастерскую! А, нет, я вспомнил, там вы уже работали… Да-да, я помню. Помню, как вы на дом выезжали, магнитофон чинили. Да. И по своей чекистской привычке микрофон в ножку стула вставили…
Куда хотите? Грузчиком? В мебельный магазин? Но вы ведь там уже были! Вы думаете, они забыли тот скандал? Слушайте, Семенов, ну так, честно, между нами: кто вас тогда за язык тянул, а? Ну подошел к вам человек, спросил: «У вас продается славянский шкаф?» Кто вас просил отвечать: «Шкаф продан, есть никелированная кровать с тумбочкой»? В результате магазин и шкаф никому не продал, и покупателей потерял! Теперь все говорят: «А, тут какими-то старыми кроватями торгуют…»
Вот есть тут у меня одно местечко… В школу, физруком… Ой, нет, я вспомнил! Вы же там уже преуспели… Да-да, хорошая была эстафета — прыжки в наручниках…
Стойте, кажется, я придумал! Но это — ваш последний шанс. Сейчас, вы знаете, народ в Израиль уезжает, но это — целое дело: ОВИР, анкеты, паспорта, билеты… И потом, самое главное — для этого обязательно надо быть евреем… А вы организуйте конкурирующую фирму по заброске. Ну, через свои окна в границе — бывших коллег подключите… И никакой дискриминации по национальному признаку — да к вам православные толпой повалят!
Представляете: официально — всякие мучения, а у вас — со всеми удобствами! Ночью летит самолет без опознавательных знаков, летчик говорит: «Под нами — Тель-Авив». И вы: «Абрам Соломоныч, пошел!..» И он затяжным… Кто? Да русский, конечно, это у него кличка такая: «Абрам Соломоныч»…
Что, нравится? Ну идите, действуйте. Ну что еще? Господи, ну что вы так далеко заглядываете? Русских — сто миллионов, когда еще они кончатся! А кончатся — я не знаю, на татар перейдете… Не бойтесь, на ваш век хватит!..
Сказать вам, что в настоящее время я живу в сумасшедшем доме, — это значит ничего не сказать… Потому что сегодня любой дом — сумасшедший. Я вам больше скажу: сегодня такая жизнь, что вместо любого адреса, скажем, «Тверская, дом 17», спокойненько можно писать: «Тверская, сумасшедший дом, семнадцать».
И все у нас было как у людей — никаких там эксцессов, никто Македонским или Наполеоном не прикидывался, потому что у нас публика в основном образованная, все знают, что Наполеон — это торт… А уж тортом прикинуться — это вообще последнее дело…
Правда, была в женской палате одна дама… Ее как-то ночью из-под санитара Василия вытащили… Она при этом кричала, что она — Анна Каренина, а Василия приняла за паровоз, вот под него и легла… А Василий при этом делал так: «У-у, чух-чух-чух…»
Но до скандала не дошло. Вася объяснил, что применял к пациентке метод щадящей психотерапии. Это когда, если кто кем-нибудь прикинется, ему морду не бьют, а щадят — кивают и всячески подыгрывают…
И все у нас было тихо, пока не
пошли в наш сумасшедший дом косяком бывшие партработники. Свихнулись-то они давно, сразу после отмены руководящей роли КПСС. Но, видно, какое-то время еще держались, надеясь, что старое назад вернется. А когда поняли, что шиш им с маслом, тут они окончательно мозгами и поехали…В среду к нам в палату «Ленина» привезли… У нас уже были свой Каменев, свой Дзержинский, а Ленина еще не было…
Мы, дураки, конечно, обрадовались. Но вы нас тоже поймите — ну что нам этот Дзержинский? Он или обои ест, или стоит два часа у умывальника в туалете и за всеми подслушивает. А если увидит, что его засекли, сразу воду включает, мыло берет и приговаривает: «У чекиста должны быть чистые руки…»
Нет, конечно, с Лениным вроде как веселей стало…
Ну, что сказать про него? Нас из третьей палаты часто спрашивают, какая у Ильича главная черта? И я всегда отвечаю: «Простота. Прост, как правда…»
Когда санитар Василий привел его к нам, он поздоровался со всеми запросто, за руку, а с Урицким даже за ногу, тот в это время на люстре висел, качался…
Подошел ко мне:
— Ленин, Владимир Ильич…
— Очень приятно, — говорю. — Давно это у вас?
— Да месяца три, — отвечает. — Смотрю — лысеть начал, бородка пошла, закартавил… А вы здесь с чем, батенька?
— А что я? — говорю. — Я-то нормальный, я-то случайно тут.
— Понятно-понятно, — Ленин говорит. — Ваша как фамилия?
— Моя — Зиновьев. — отвечаю.
Тут санитар Василий ему газеты принес.
— Товарищ Василий, — Ленин спрашивает, — это что, вся пресса? А где же черносотенные издания?
И Василий в соответствии с щадящей психотерапией стал выкручиваться, говорить, что в следующий раз обязательно, а Ленин его чехвостил за нерадивость…
Но тут в палату заглянул какой-то тип в женском платье.
— Керенский? — встрепенулся Ленин и тут же нахлобучил парик и достал документы на имя немого финского батрака…
— Да нет, — сказал тип в платье, — я просто «голубой»…
Но Владимир Ильич — не дальтоник какой-нибудь, он видел, что платье на мужике не голубое, а вовсе розовое, заподозрил обман и решил на всякий случай скрыться от ищеек Керенского…
Ленин вытащил свою кровать на середину палаты, сделал из простыни шалаш, юркнул в него, а мы всей палатой напрудили вокруг — получился Разлив… И мы с Дзержинским по очереди плавали к Ильичу на ночных суднах…
Вышколенный медперсонал в соответствии со своими щадящими методами сквозь пальцы смотрел на наши штучки, тем более что Ленин до поры до времени тихо сидел себе в шалаше, никого не трогал, и няньки, разнося завтрак, по утрам подходили ко мне или к Дзержинскому, протягивали тарелку, подмигивали и говорили: «Отвезите Ильичу..»
Каждый раз, когда мы подплывали, Ленин выскакивал из шалаша, как кукушка из часов, и спрашивал:
— Ну, не созрела еще революционная ситуация?
И мы отвечали: мол, нет, не созрела… Между нами говоря, чего ей было-то особенно зреть? Жили мы неплохо, тихонько защищали себе интересы рабочего класса. Рабочий класс был у нас в двадцать третьей палате, там выздоравливающие занимались трудотерапией — клеили конверты. Мы эту палату называли «почтой». И было там все нормально, только паренек один, из Луганска, он себя все Ворошиловым называл, все время ел клей…