Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15

— Подробности... Они так печальны... Я расскажу... Но вряд ли они помогут вам найти Ставинского.

— Почему же?

— Я буду говорить, а вы слушайте, — уклонился от прямого ответа Ольшевский. — Татьяна искала Петра много лет. Подавала на розыск всюду, куда ей советовали. Ответы были двух вариантов: погиб или пропал без вести. В сорок шестом и пятьдесят третьем она ездила в Москву к его отцу. Петр у него не появлялся. Отец рассказал, что в середине июля сорок первого года он получил от сына всего одно письмо, а в августе пришла похоронная... Заметьте, Ставинский погиб в начале войны, о каких же наградах может идти речь, товарищ Борисов? — лукаво улыбнулся Ольшевский. — Я понимаю, что здесь дело не в наградах... Ваш визит ко мне продиктован другой причиной.

— Из чего вы это заключили? — Борисов отдал должное его проницательности.

— Из всех последующих событий. Ведь Ставинский жив... А теперь попрошу вас показать свои настоящие документы.

Борисов показал свое удостоверение.

— Ну вот, теперь все стало на свои места, — заключил Ольшевский с облегчением. — Значит, он все же что-то натворил?

— Георгий Станиславович, у меня к вам пока такие вопросы: как Татьяне Владимировне стало известно, что Ставинский жив? И почему она покончила жизнь самоубийством? Пожалуйста, все подробно, — попросил Борисов, уклонившись от ответа.

— Как я уже сказал, Татьяна долго и безрезультатно разыскивала Ставинского, и ей ничего не оставалось, как смириться с мыслью, что он действительно погиб. — Ольшевский зачем-то размотал свое кашне. В комнате было очень тепло, и Борисов про себя отметил, что это просто старческая причуда — носить кашне дома.

Ольшевский повесил кашне на спинку стула и продолжал:

— И вот как-то летом 59-го года она ехала на трамвае. Трамвай остановился. Рядом остановился встречный, полупустой. И Таня увидела в нем Ставинского. Она выскочила из трамвая, чтобы пересесть в тот, но не успела — трамвай уже тронулся, и Ставинский ее не заметил. Она поспешила домой. Три дня она никуда не выходила, все ждала его, но он так и не пришел. Обознаться она не могла. Она поехала к Айнару, их общему знакомому. Айнар сначала говорил, что не видел его с сорок первого года. Тогда Татьяна пошла на хитрость и сказала, что три дня назад видела Петра у его дома. Она ждала, что Петр придет к ней, но он не пришел. И Айнару ничего не оставалось, как сознаться, что Ставинский, действительно, был у него. Живет он отсюда далеко, у него семья, — так уж несуразно получилась у него жизнь. Он не виноват, его надо понять и простить, а искать не следует, все равно прошлого не вернуть... Теперь вы можете себе представить состояние Татьяны, когда она прямо от Айнара приехала ко мне?! Я был поражен услышанным. Возмущался, весь кипел. Таня плакала. Потом попрощалась со мной и с Вильмой и ушла. Кто мог подумать, что мы видимся в последний раз! В ее смерти есть и моя вина. — Старик заплакал.

— Успокойтесь, Георгий Станиславович, — утешал его Борисов. — Ну что вы могли сделать?

— Я мог не усугублять, но сделал наоборот. Разошелся я тогда вовсю. Очень мне было обидно за нее. Я высказал ей одно предположение... — Ольшевский замялся.

— Какое же? — подтолкнул его Борисов.

— Тут можно подумать только одно. Если розыски ничего не дали, а, между тем, он не погиб, а продолжает здравствовать, то он просто живет под чужой фамилией! А если так, сказал я, то корни такой метаморфозы уходят в сорок первый год. Ты ждала Петра Ставинского, но теперь он — не он. Вот почему он не пришел ни к тебе, ни ко мне. Только перед Айнаром он мог предстать в любых ипостасях...

Слушая Ольшевского, Борисов вдруг понял, что именно сейчас он стоит у той точки, откуда начинается след из прошлого... Он читал на лице Ольшевского искреннее негодование и интуитивно чувствовал, что этот порыв — не игра. Сейчас только не охладить бы этот эмоциональный накал!

— Кто же — Айнар? Почему вы о нем нелестного мнения?

— Кто он — я не знаю... Только смутно догадываюсь. Мне пришлось слышать о нем еще перед войной, но я его никогда не видел, В начале сорок первого я работал в культпросвете — руководил драмкружком. В культпросвете и познакомился с Ставинским. Он только что приехал из Москвы: решил показать себя как пианист. В то время диплому о музыкальном образовании придавалось куда меньше значения, чем сейчас; ценилось просто мастерство. А играл он замечательно. Врожденный талант, развитый домашним музыкальным воспитанием. Ему поручили вести музыкальный кружок. Выступал он и с сольными концертами. Еще немного — и быть бы ему известным пианистом. Война помешала... Но сейчас не об этом... В январе он познакомился с Татьяной. Полюбили друг друга. Я часто бывал у них: Татьяна — моя единственная родственница. И вот я стал замечать, что Петр как-то изменился. От руководства кружком отказался. Сказал: «Эта работа не по мне. Жалкое таперство»... Реже стал выступать сам. Днем — загородные прогулки, вечером — ресторан. Все с Татьяной, конечно. Когда приехал, был одет средне. Теперь появились новые костюмы, модные ботинки, макинтош... И это в сорок первом, когда создавшееся положение вполне отвечало выдвинутому лозунгу: «Кто не работает — тот не ест». Таня не работала. И я заподозрил, что для Ставинского она распродает свои драгоценности. Как я понимал, его зарплаты на такую жизнь хватить не может. Я пошел к ней, чтобы поговорить, предостеречь, — знаете, по-родственному. Когда я вошел, Татьяна и Петр спорили в соседней комнате. Петр горячо доказывал, что Айнар хороший человек и напрасно Таня о нем такого мнения. «Маленький бизнес, — говорил Петр, — только и всего. Я ему кое в чем помогаю. Игра стоит свеч. Я же не Альфонс, чтобы проживать твои побрякушки. Побереги их для лучших времен». Что ему ответила Татьяна, я не понял. Для меня главным в услышанном было то, что я ошибся, поставив под сомнение его отношение к личным средствам Татьяны. Слово «бизнес» я понял, как маленькую спекуляцию. Тогда многие подрабатывали этим путем. Двадцатого июня Ставинский уехал в Москву к своему отцу, чтобы взять кое-какие вещи. Ну, а через два дня началась война... Двадцать четвертого Таня получила от него телеграмму. Он сообщал, что мобилизован в армию и отправляется на фронт. И вот с тех пор от него не было никаких известий...

Борисов слушал старика и в то же время у него вертелась мысль: «Этот Айнар — давний друг и наставник Ставинского, и годы, видно, не разрушили их отношений. Друзья продолжали общаться. И если предположить, что Ставинский — это Мартовой, который никуда не отлучался во время убийства Лунина, то почему бы Айнар не мог взять на себя заботу ликвидировать Лунина, понимая всю опасность создавшегося положения, при котором разоблачение Ставинского может как-то зацепить и его. На него никто не подумает, потому что трудно было предположить, что поиски убийцы приведут в Ригу».

— Значит, вы этого Айнара никогда не видели и ничего о нем не знаете? — спросил Борисов, поняв, что Ольшевский кончил говорить.

— Да, мне не приходилось с ним встречаться.

— А как его фамилия?

— Фамилия? — растерянно заморгал Ольшевский. — Не знаю... Никогда не слышал... Таня называла его по имени. В самом деле, зачем же я наговорил вам с короб, если не знаю главного!

— Извините, может, вы знали, но забыли?

— Уверяю вас... Для меня это была эпизодическая личность. Сейчас спрошу. Авось?.. Вильма с Татьяной почти ровесницы и были очень дружны. — Ольшевский пошел в другую комнату, но вскоре вернулся. Он развел руками и сел на прежнее место.

«Вот и зашли в тупик... — Борисовым овладело уныние. — Айнар! Сколько их в Риге! В таком положении знать одно имя — это все равно, что не знать ничего»...

— Покажите мне хоть фотографии Ставинского, — вздохнул он.

Но его ждал новый удар. Ольшевский сказал, что его фотографии Татьяна, по-видимому, сожгла в последний вечер. В альбоме их нет, а они там были всегда. Следователь при осмотре камина обнаружил в нем обгоревшие уголки каких-то фотографий.

— Какая досада! Зачем же она это сделала! — вырвалось у Борисова.

— Очевидно, в последние минуты своей жизни Таня меньше всего думала о том, что фотографии Петра кому-то нужны будут больше, чем ей... — В голосе Ольшевского слышалась горькая ирония.

Ольшевский принес альбом в красном сафьяновом переплете с серебряными резными угольниками.

— Хоть карточки Татьяны посмотрите, — предложил он, раскрывая альбом. Он склонил голову низко-низко, пытаясь рассмотреть снимки, и Борисов только сейчас обратил внимание, что на нем очки с очень выпуклыми стеклами.

— Я почти ничего не могу различить... Катастрофическое падение зрения. Вот уже два года, — смущенно сказал он, как бы оправдываясь. — Но вы говорите, что там изображено, а я буду комментировать на память.

Просматривая альбом и слушая объяснения Ольшевского, Борисов подумал, что, пожалуй, бесполезно показывать старику фотографию Мартового, хотя она и увеличена до размеров открытки. Но все-таки он попросил его посмотреть.

Ольшевский долго всматривался в снимок, вертел его так и сяк, потом вздохнул:

— Нет, это не он. Вот брови... Я их вижу... У него были брови трагика... Это лицо круглое, а у Петра было продолговатое, романского типа. Однако... Эх, не вижу глаз... Что-то все же есть, и, вместе с тем, непохож. У него была спортивная фигура... примерно, мой рост... Слишком много времени прошло... А вы знаете, мне кажется, я бы его узнал по голосу. Он говорил негромко, но всегда с апломбом... В голосе чувствовалась высокомерная небрежность и в то же время — сила... Одну минуточку! Я вспомнил об Айнаре! — засуетился старик. Он подошел к шкафу, постоял, подумал, прикоснувшись пальцами к голове, потом перевел взгляд на Борисова: — Кажется... Впрочем, нет... Да, я вспомнил, откуда Таня знала этого Айнара. Его отец продал отцу Тани магазин. Это было еще в двадцатые годы. А когда Таня уже была взрослой, Айнар приходил к ним и просил Владимира Ивановича порекомендовать его на работу в какую-то фирму. Что тот и сделал. А через несколько лет, уже зимой сорок первого года, Таня встретила его на улице и познакомила с Петром.