Антология советского детектива-38. Компиляция. Книги 1-20

Когда дежурный передал, что его ждет Чиверадзе, он, зная о предстоящем допросе, достал из несгораемого шкафа документы, которые могут ему понадобиться, сложил их аккуратно в папку и, закрыв на ключ свой небольшой кабинет, не торопясь пошел к начальнику оперативной группы.

* * *

–  Здравствуй, Дзиапш-ипа. Задержал тебя немного. Занят был очень, но, помня обещание, вызвал для серьезного разговора. Надеюсь, ты продумал все, о чем будем говорить?

–  Ки [14] , батоно!
– поклонился Дзиапш-ипа.

–  Садись. Разговор будет большой. Не обижайся, если услышишь кое-что неприятное. Мы мужчины - давай говорить по-мужски.

– И видя, что Дзиапш-ипа продолжает стоять, Чиверадзе сказал: - В ногах правды нет, - говорит пословица. Садись, говорят тебе. Садись же! Чаю хочешь?

–  Мадлоб, - сдержанно поблагодарил арестованный.

–  Значит, хочешь! Будем пить чай и разговаривать. Захочешь курить - папиросы на столе.

14

Ки - да (груз.).

Дзиапш-ипа опустился в кресло, стоявшее напротив стола, за которым сидел Чиверадзе. Иван Александрович с интересом смотрел на него.

Был Дзиапш-ипа уже не молод, весной ему исполнилось пятьдесят. Высокий, с седой копной зачесанных назад волос, он был подтянут и еще крепок. Чуть смуглое открытое лицо, перечеркнутое глубокими морщинами, говорило, что человек этот много перенес и перестрадал. Дзиапш-ипа был сдержан и на первый взгляд невозмутим. Он хорошо владел своими чувствами и движениями. Только руки выдавали волнение, да в глазах порою пробегали, тревожные искорки. Но глаза он мог закрыть, мог отвести взгляд. А непроизвольных движений рук он сам не замечал. Большие и тонкие, с длинными пальцами, они беспрестанно шевелились, сжимались, разжимались и теребили кончик узкого кавказского ремня.

Старая черкеска со следами многочисленных штопок кричала о бедности ее владельца, о его аккуратности и гордости. Время и обстоятельства посеребрили большую голову, заставили ее склониться, но было во всем его облике что-то сильное и благородное, и это невольно вызывало уважение и даже симпатию к нему.

Дзиапмш-ипа осматривался. Большой, немного удлиненной формы кабинет казался необжитым. Широкие темные портьеры висели на открытых окнах, ветер шевелил тяжелую ткань, и она временами вздыхала и пузырилась, как живая. Настольная лампа освещала стол и сидевшего за ним Чиверадзе, оставляя в полутьме остальную часть комнаты. Взглянув на стол, арестованный увидел толстую черную картонную папку с надписью и лежащий рядом, ближе к краю стола, пистолет. Видимо, что-то изменилось в его лице, потому что Чиверадзе перехватил этот взгляд и чуть заметно усмехнулся.

«Может быть, не раз приходила ему мысль разрешить свои сомнения с помощью этой игрушки», - подумал Иван Александрович.

Пистолет был разряжен и умышленно забыт на столе. Продолжая рассматривать и изучать Дзиапш-ипа, Иван Александрович вспомнил случай, когда вот такой же пистолет без патронов помог разоблачить долго упиравшегося врага. Произошло это несколько лет назад. Во время допроса, проверяя арестованного, Чиверадзе наклонился к нижнему ящику стола. Когда он поднял голову, пистолета на столе не было.

–  Положите обратно!
– приказал Иван Александрович, не сводя глаз с арестованного. Тот вскочил, направляя оружие на Чиверадзе. Его рука дрожала, и черная впадина ствола прыгала перед лицом Ивана Александровича.

–  Не шевелитесь! Руки на стол! Не двигайтесь, или я вас убью!
– вполголоса сказал арестованный.

И хотя Чиверадзе знал, что пистолет разряжен и патроны лежат в столе, неприятный холодок мгновенно прошел по его телу.

–  Чего хотите от меня?

–  Сейчас же встаньте, идите вперед, я пойду за вами. Выведите меня на улицу!

Чиверадзе ногою нажал кнопку звонка, подымая тревогу. В комнату вбежали сотрудники. Арестованный несколько раз подряд нажал гашетку, но пистолет только сухо щелкал. Он бросил на пол бесполезное оружие и, закрыв лицо руками, упал в кресло. После этого что-то в нем надломилось. Не прошло и часа, как он сознался и стал давать показания.

Пора было начинать разговор с Дзиапш-ипа.

–  Расскажи о себе, все, что помнишь с детства, - откинулся в кресло Чиверадзе.
– И кури. Вижу, что хочешь.

–  Я родился в тысяча восемьсот восемьдесят первом году в Эшерах, - начал Дзиапш-ипа.
– Жил с отцом и матерью. В тысяча восемьсот девяносто первом году меня увезли в Тифлис учиться. Домой приезжал только летом, на каникулы. И так десять лет. В последних классах гимназии вошел в социал-демократический кружок.

–  «Месаме-даси»?
– спросил Чиверадзе.

–  Меньшевиков, - подтвердил Дзиапш-ипа.
– Здесь все было туманным и заманчивым. Красивые фразы и мало действия. И мало риска. Мы знали о кружках Кецховели, Цулукидзе, Сталина, а позже Виктора Курнатовского. Но нас, интеллигентов, пугала прямота, резкость и непримиримость этих агитаторов. Они обращались через нашу голову к рабочим. Наши вожди, а вместе с ними и мы, бездумно повторявшие их «истины», считали, что призваны руководить национально-революционной борьбой и представительствовать от лица масс, оставляя им более мелкое - экономические претензии.

Дзиапш-ипа говорил медленно, обдумывая и вспоминая то, что было много лет назад.

–  Были ли среди ваших вожаков люди, с которыми тебе пришлось столкнуться после революции семнадцатого года?
– перебил его Чиверадзе.

–  Непосредственно нет. Но много раз моими поступками руководили люди, приходившие от их имени.

–  И ты верил им?

–  О да! Сомнения пришли, к несчастью, значительно позднее.

–  А разочарования?

Дзиапш-ипа глубоко вздохнул и развел руками.

–  Тогда, когда я уже был опутан, как перепелка в силке. Что толку?

–  Тебе угрожали разоблачением?
– снова спросил Чиверадзе.

–  Да, но это было совсем недавно.
– Дзиапш-ипа помолчал.
– Позвольте мне говорить по порядку. С тысяча девятьсот второго года и до начала войны четырнадцатого года я жил дома, изредка выезжая в Тифлис.

–  Все эти годы ты поддерживал связь со своей партией?

–  Да.

–  В чем она выражалась?

Дзиапш-ипа взял папиросу, зажег ее и несколько раз затянулся.

–  В сколачивании вокруг себя людей, - сказал он.
– Восстанавливая народ против русских, мы заискивали перед дворцом наместника. Но главным была борьба с большевиками. И мы боролись. Все было на нашей стороне. И императорский Петербург, и своя национальная буржуазия, и пресса. Все - кроме народа. Он хотел действий, а мы ему предлагали слова. Большевики выдвинули свою аграрную программу, мы не могли принять ее, потому что сами были помещиками. Они организовывали забастовки - мы отговаривали от них. Бакинские, тифлисские и батумские демонстрации оттолкнули от нас рабочих. Большевики изо дня в день завоевывали массы, мы их теряли. Кое-какие нетерпеливые и недовольные нашей программой уходили к анархистам. Кто остался с нами? Интеллигенция, национально-либеральная буржуазия, лавочники, зажиточная часть села. Позже вы назвали кулаками этих маленьких помещиков. За нас были патриархальные традиции и обычаи, прочно опутывавшие значительную часть крестьянства, и это еще держало нас на поверхности. Война с ее националистическим угаром заставила сказать прямо, с кем мы. Большевики из Государственной думы пошли в Сибирь, а мы - в земские союзы.