Антология советского детектива-41. Компиляция. Книги 1-20
Шрифт:
— Это нервное сплетение стрел, каких-то молний. Это волнует. Ибо я дополняю это своим воображением. Здесь сама наша жизнь…
Зал ответил громовым и веселым смехом.
— Я хочу ответить! — вскочил со своего места светловолосый паренек, которого узнал Николай. — Я интересуюсь живописью.
Председательствующий обратился к Гельтищеву, который со снисходительным и насмешливым видом ждал, когда уляжется шум:
— Не возражаешь, если мы разобьем твое выступление и дадим слово Назарову?
— Возражаю!
Стихший было шум снова усилился.
— Дать слово!..
— Юрка,
— Нет, пусть Гельтищев!..
— Тогда я с места! С места! — закричал Назаров. — Это не живопись, не искусство! У художника есть свой язык, на котором он обращается к людям! Еще знаменитый французский импрессионист Кур говорил: «То, чего мы не видим, несуществующее, абстрактное, не относится к области живописи».
Абстракционизм — это отвлечение без обобщения, это полное отвлечение от жизни, то есть от того, что больше всего волнует человека, что является смыслом его существования на Земле! Это распад формы и содержания. А значит, и распад самого искусств! Смотрите! Его уже нет здесь!
Последние его слова потонули в шуме и возгласах:
— Верно!.. Правильно!.. Даешь настоящее искусство!..
Затем выступали и другие, выступали прямо с места, из зала, горячо, убежденно, кто весело, кто с издевкой, кто требовательно и серьезно. Некоторые приводили доводы и примеры из области литературы или музыки, некоторые только решительно отвергли то, что сказал Гельтищев. Выступали и его сторонники, правда, их было мало и говорили они не так решительно, больше стараясь примирить точки зрения, чем отстоять свою. Среди них был и Анатолий Титаренко, тот самый толстый парень с галстуком-бабочкой, которого заметил Николай около Жоры.
Диспут разгорался. Несколько пожилых преподавателей, сидевших в первом ряду, с улыбкой переглядывались между собой.
А Гельтищев все продолжал стоять на трибуне.
О нем как будто забыли, да и он сам забыл, где стоит, с интересом следя за разворачивающейся борьбой мнений, изредка выкрикивая что-то ироническое и насмешливое.
— Во дают, — с восхищением прошептал Таран на ухо Николаю.
Николай кивнул головой. Куда бы он ни смотрел, взгляд его неизменно возвращался к Маше. Девушка раскраснелась, глаза ее блестели, она что-то возбужденно говорила не менее взволнованной Ане, один раз они даже поспорили.
Но вот Гельтищев, улучив момент, когда в зале стало относительно тихо, торжественно произнес:
— Товарищи, минуту внимания. Второй из трех пунктов моего выступления заключается в следующем. Редакция бывшей, ныне закрытой газеты «Мысль» поручила мне довести до вашего сведения один документ.
В наступившей тишине он достал из кармана бумагу и громко прочитал:
— «Воззвание к тарасовцам!»
По рядам пробежал смешок. Студенты четвертого курса филфака невольно вспомнили тихое украинское село, где прошлой осенью работали на уборке урожая. После этого они себя в шутку и стали называть тарасовцами. Но чтобы публично адресовать им такой документ… да еще требовать поддержки только потому, что они гдето все вместе жили и работали…
Это уж слишком!
Гельтищев между тем продолжал читать. В «воззвании» говорилось, что редакция «Мысли» считает, что газета
закрыта несправедливо, что это «голый диктат силы», лишение «свободы слова», что газета нужна и даже полезна, ибо она борется за настоящее советское искусство, в спорах рождается истина…Но чем дальше он читал, тем все более нарастал возмущенный шум в зале. Послышались возгласы:
— Долой!..
— Нам нужна другая газета!
— Позор для факультета!
— Даешь новую газету! Новую редколлегию!..
Раздались голоса и кое-кого из бывших членов редколлегии газеты:
— Я не знаю такого воззвания!.. Я его в глаза не видел!..
— Последняя карта бита! — радостно закричал Андрюшка Рогов.
Гельтищев заметил, как Анатолий делает ему какие-то отчаянные знаки. Он кивнул головой и, вытащив из кармана клочок бумаги, замахал им в воздухе.
— Я не кончил! Есть еще один документ!..
И снова в зале воцарилась настороженная тишина.
— Мы можем спорить и не соглашаться друг с другом, издалека начал Гельтищев. — Но одно требуется от всех нас в таком диспуте — честность, принципиальность! Я больше всего ка свете ненавижу хамелеонов, людей двуличных, верящих в одно, а открыто отстаивающих другое, если это помогает им выдвинуться, сделать карьеру.
— Ближе к делу! — крикнули из зала.
— Я уже очень близок, — угрожающе произнес Гельтищев. Я хочу вывести на чистую воду такого человека. Вот эта записка, — он еще раз взмахнул клочком бумаги, — она носит интимный характер и попала ко мне случайно. Но кое-что в ней имеет общественное значение и позволяет выявить истинное лицо ее автора.
Гельтищев сделал рассчитанную паузу, накаляя атмосферу в зале.
— Да не тяни же, Валерий!
— Я не тяну. Речь идет о приглашении этого человека к нам в компанию. На словах этот человек против нас. И громко выступает так сегодня. А на деле он совсем иной. И вот он пишет одному из нас:
«…твои взгляды я уважаю… Я готов пойти с тобой к ним. А примут они меня?» — Гельтищев негодующе повысил голос. — И этот человек — наш сегодняшний докладчик Андрей Рогов!
Буря разразилась в зале.
— Ложь!..
— Это фальшивка!..
— Записку в президиум!..
Гельтищев сошел с трибуны и торжественно передал записку в президиум. Над ней сразу склонилось несколько человек.
Андрюша сидел у края стола весь пунцовый от стыда и волнения. Ему придвинули записку.
Наконец председательствующий поднялся со своего места и в мгновенно наступившей тишине объявил:
— Товарищи, записку писал Рогов…
И снова вспыхнула буря взволнованных криков.
— Пусть даст объяснения!..
— Позор!..
— Рогова на трибуну!..
Но Андрюша лишь отрицательно мотал головой.
Шум нарастал. Таран наклонился к Николаю и возбужденно сказал:
— Это что же такое происходит, а?
Николай с тревогой пожал плечами. Срывался не только диспут, срывалось и его выступление, а значит и…
Неожиданно откуда-то из середины зала раздался звонкий девичий возглас:
— Я дам объяснения!
Между рядами пробиралась Марина. Затихший зал провожал ее рядами встревоженных глаз.