Антология советского детектива-44. Компиляция. Книги 1-20

– Есть, - преодолев что-то нелегкое в своей душе, ответил наконец Ружич.
– Две просьбы. Хотя...
– он замялся, - хотя это, вероятно, многовато для человека, находящегося в таком положении, как я. Я знаю, что меня ждет расстрел. Прошу сделать это как можно скорее, - твердо и тихо попросил Ружич.

Он был уверен, что эти слова выведут Дзержинского из терпения. Но нет, председатель ВЧК смотрел на него все так же спокойно, и в его горящих глазах Ружич не заметил ни удивления, ни ненависти.

– Судьба свела вас с Савинковым, - сказал Дзержинский без упрека, как бы констатируя факт.

– И, кажется, он успел заразить вас.

– Во времена Сократа осужденный мог сам выбрать себе способ казни, напомнил Ружич.
– Сейчас времена иные, и, если можно, я прошу... расстрелять. Это будет самым человечным из всего, что вы можете сделать для меня. И поверьте, я никогда не был актером.

– Вашу судьбу решит ВЧК, - коротко сказал Дзержинский, и то, что он не стал убеждать Ружича в возможности какого-то другого исхода и не требовал от него признаний, обещая взамен свободу, внезапно пробудило в Ружиче дремавшее в глубине души чувство уважения к этому человеку.

– Еще одна просьба...
– Теперь уже и по голосу можно было понять, какой бурей чувств охвачен Ружич.
– Может быть, это слишком... Но разрешите мне просить вас...
– Слова, которые он намеревался сказать, еще не прозвучав, стиснули сердце.
– Разрешите просить вас...

У меня жена и дочь... Клянусь всем самым святым для меня - они ни к чему пе причастны. Жена считает меня погибшим на фронте. С дочерью я виделся всего два раза.

Мы не касались политики. Они ни к чему не причастны.

Они...
– Ружич зажал лицо ладонями, будто по глазам резанула ослепительная струя огпя.

– Я знаю, - сказал Дзержинский, вставая.
– Они ни к чему не причастны. И сейчас находятся в полной безопасности, - добавил он.

– Я верю вам, - поспешно заговорил Ружич, словно боясь, что Дзержинский передумает и скажет что-то другое.
– Спасибо. И... простите меня за откровенность.

– Я не знаю лучших качеств, чем прямота и откровенность, - подчеркнул Дзержинский.
– И сам никогда не кривлю душой.

Ружичу неожиданно захотелось как-то оправдать перед этим человеком свою первую просьбу.

– Я наслышан о фактах, когда Советы даровали жизнь крупным ученым, специалистам, хотя они, с точки зрения вашей революции, заслуживали расстрела. Что касается меня, то для новой власти я никакой ценности не представляю. Я всего лишь офицер.

– Республике нужны честные, мужественные люди, - сказал Дзержинский, для которых революция не "ваша", а "наша".

Он снова закурил и вдруг смущенно напомнил:

– Так вот, было время, я мечтал стать учителем.

– Но стали председателем ВЧК?

– Да, стал им.

"Он очень искренен, этот человек, - думал Ружич.
– Ты тоже считаешь себя искренним. Так почему же, почему два искренних человека по-разному смотрят на судьбу России? И стоят но разные стороны баррикады? Чем объяснить это? Или, напротив, в их взглядах есть что-то общее? Но тогда что?"

– И еще, - продолжал Дзержинский.
– Попадать в разряд паразитов или не попадать - этот выбор зависит от самого человека. Не к каждому пристанет такое слово.

Ружич снова промолчал, и не из-за того, что был полностью согласен с мнением Дзержинского или считал свои возражения ненужными и неуместными, а потому, что думал сейчас о самом Дзержинском как о человеке, стараясь лучше понять его.

– Погодите, - Дзержинский заговорил горячо, убежденно, - придет пора, и Савинков будет ломать голову:

чем объяснить свое поражение, свои провалы? В одном случае он объяснит это, скажем, прорехами в бюджете, во втором - предательством тех, кому он доверял, в третьем - бездарностью генералов. Ну а потом, после четвертого, пятого, седьмого провала? Неужто ему так и не придет в голову простая и ясная мысль: русские рабочие и крестьяне - с большевиками, с Лениным.

Ружич снова не ответил: по интонации, с какой говорил Дзержинский, он почувствовал, что от него не требуют отрицать или соглашаться, его побуждают мыслить.

– А пока что - борьба, не на жизнь, а на смерть, - сказал Дзержинский, как бы подводя итог.
– Помните, что говорил Мицкевич о "Разбойниках" Шиллера?

– К стыду своему, пе читал, - признался Ружич.

– Он говорил: "Тут приходится быть то в небесах, то в аду: середины нет". Ни у вас, ни у меня, ни у классов, интересы которых мы защищаем, тоже нет середины. Кто не с нами - тот против нас.

Ружич потупил голову.

– Последний вопрос.
– Дзержинский помедлил, словно решал, спрашивать об этом или нет.
– Вы спасли жизнь одному человеку. Вы знаете, это произошло неподалеку от кафе "Бом". Что руководило вами? Только лп стремление отблагодарить его за то, что вас выпустили на волю тогда, из "дома анархии"?

– Если я скажу, что нечто большее, вы мне поверите?

– Да.

– Спасибо.

Дзержинский нажал кнопку звонка. Почти бесшумно появился в кабинете человек в кожанке.

– Ну что же, - сказал Дзержинский, - на этом закончим.

Ружич встал, не зная, идти ли ему к двери самому или ждать команды.

– А допрос?
– неожиданно вырвалось у него. Он переминался с ноги на ногу.
– Меня же привезли сюда на допрос?

– Да, на допрос, - подтвердил Дзержинский.
– Можете идти.

Ружич поклонился, прощаясь с Дзержинским, и, бросив на него последний взгляд, пошел к двери.

Ему хотелось сказать сдержанно и честно, что он увидел в Дзержинском совсем не того человека, каким представлял себе его прежде и каким рисовал его Савинков.

Хотелось сказать, что он отдает должное Дзержинскому - и его вере, и его непреклонности, и его такту, - но, считая, что эти слова могут быть истолкованы, как рассчитанная и продуманная попытка вымолить снисхождение, не сказал ничего.

"Теперь уж не придется ему этого сказать никогда", - тоскливо подумал Ружич.

19

Допрос Ружича был всего лишь одним из многочисленных эпизодов той изнурительной, нервной и адски сложной работы, которая свалилась на Дзержинского в те дни.