Антология советского детектива-45. Компиляция. Книги 1-22

Затем шла биография де Бофрона, его фото с помещенным под ним изречением «Больше исключений – вот мое правило!» и раздел с благосклонными высказываниями об идо «знаменитых людей», чьих имен Вагин никогда не слыхал. Он уже приступил к заключительной «Памятке идисту», когда появился Свечников.

– Ушел часа два назад, – ответила ему Надя на вопрос об Осипове и снова замолотила по клавишам.

– Куда?

– Он мне не докладывается.

– Казароза вчера была с сумочкой, – сказал Вагин. – Она у меня дома.

Ответить Свечников не успел – влетел запыхавшийся Даневич.

– Николай Григорьевич, – с порога выпалил он, – я вам на улице кричал, вы не слышали. Нужно поговорить.

– Говори.

– Лучше там, – кивнул Даневич в сторону соседней комнаты, где сейчас не было ни души.

Свечников двинулся туда, приказав Вагину:

– Подожди меня. Я сейчас.

Глава 9 Жертва

1

По Комсомольскому проспекту, бывшей Кунгурской, дошли до Покровской, теперь – Ленина, проехали одну остановку на трамвае и погуляли в сквере возле оперного театра. Раньше здесь были торговые ряды, снесенные так давно, что успели состариться посаженные на их месте тополя. Часам к семи вернулись обратно в гостиницу. Свечников пригласил Майю Антоновну поужинать вместе с ним в ресторане, но она постеснялась. Он поел один, поднялся в номер, и сразу же телефон залился одним бесконечным звонком. Звонила дочь из Москвы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она.

– Нормально, – сказал Свечников.

Она не поверила.

– Я по голосу слышу, что ты меня обманываешь.

Он не стал спорить и промолчал. Дочь сменила тему:

– Ты не забыл, что сегодня годовщина маминой смерти?

– Нет.

– Я была в колумбарии, надо подновить надпись на плите. Какой краской лучше сделать, золотой или черной?

– А серебряной нельзя?

– Нет. У них только золотая и черная.

– Тогда как хочешь.

– Мы ездили к маме вместе с Эллочкой Вартанян. Она сказала, что Милочка умерла еще зимой.

И Эллочка, и Милочка были подругами жены. Она их называла приятельницами. В Лондоне жена жила замкнуто, а по возвращении в Москву стала вдруг необыкновенно общительной. В доме вечно толклись соседки, портнихи, соученицы по гимназии или по курсам, ушедшие на дно в Петрограде и всплывшие в Москве. Жена рассказывала им про Англию. Особенно часто повторялась история о том, как ей удалось разоблачить няньку их годовалой дочери. Девочка стала вялая, не улыбалась, не играла с игрушками. Жена заподозрила неладное, стала следить за нянькой, и обнаружилось, что эта хитрая старая мисс в бутылочку с молоком подмешивала немного виски, чтобы ребенок не плакал и всё время спал, а сама тем временем спокойно погружалась в чтение. «Как вы думаете, что она читала? – жена делала интригующую паузу и сообщала: – Библию!» Слово «ханжество» она произносила с таким омерзением, словно ничего более ужасного ей в жизни не встречалось.

С нянькой жена объяснялась чуть ли не знаками, в лавках ее тоже плохо понимали, но в Москве она взяла себе манеру на людях говорить со Свечниковым по-английски, словно это был ими придуманный и понятный им одним тайный язык двух любящих сердец. Он злился, нервничал и не отвечал.

То, что осталось от жены, лежало в керамической урне, урна – в бетонной стене колумбария на Донском кладбище. Стандартная ниша была рассчитана не на один такой сосуд, и надпись на плите высекли с тем расчетом, чтобы хватило места на второе имя. Гнить в земле Свечников не хотел. Очевидная неопрятность этого процесса пугала и делала бессмысленной всю прожитую жизнь. Люди его круга и возраста предпочитали огонь, пусть не живой, а бьющий из газовых горелок Донского крематория.

– Ты когда приезжаешь? – спросила дочь.

Он назвал день, время прибытия, номер поезда и вагона.

– Я встречу тебя на машине, – сказала она.

– Не нужно. Я сам.

– Нет, я встречу. Пока.

– Пока.

– Мне не нравится, как ты со мной прощаешься. Ну-ка, поцелуй меня.

Свечников поежился. Казалось, это у нее от матери. В последние недели та знала единственный способ защититься от подступающего ужаса. «Поцелуй меня! Поцелуй меня!»

– Целую, – сказал он и повесил трубку.

– Для начала, – с ногами усевшись на стуле под табличкой «Шапки просятъ снимать», заговорил Даневич, – хочу задать один вопрос. Знаете ли вы, что Заменгоф дважды выдвигал проект радикальной реформы эсперанто? А то гомаранисты это скрывают.

– Дальше, – предложил Свечников.

– Известно ли вам, что его проект во многом совпадал с идеями де Бофрона?

– Ты обещал один вопрос, а это уже второй.

– Не второй, а вторая половина первого, – нашелся Даневич. – В общем, объясните мне, если сможете, почему Заменгоф не принял идо, в котором воплотились его собственные идеи.

– Потому что эсперанто – не машина, где одну деталь можно заменить другой. Это живой организм. Допустим, тебе не нравится, что у тебя глаза разного цвета. Давай один выколем и вставим стеклянный, того же цвета, что и другой. Будешь красавчик. Согласен?

Даневич поморщился.

– Вы говорите словами Варанкина. Это схоластика, дело проще. К тому времени, когда недостатки эсперанто стали очевидны, Заменгоф полностью подпал под влияние своего ближайшего окружения и стал марионеткой в руках этих людей. Большинство из них – евреи. Они не желали расстаться с еврейской монополией на право контролировать международный язык, а через язык – всё остальное.

– Ты сам-то разве не еврей?

– Именно поэтому никто не заподозрит меня в предвзятости.

– Всё? – спросил Свечников. – Больше ничего не хочешь сказать?

– Хочу. Дело вот в чем… Вчера в Стефановском училище стрелял не только курсант. Он сидел возле прохода, а один выстрел раздался у окна.

– У какого?

– Если считать от сцены, то у самого дальнего.

– И кто там стоял?

– Варанкин.

– И он стрелял в Казарозу?

– Нет.

– В кого тогда?

– В меня.

– Чего-чего?

– Варанкин целил в меня, но промахнулся и попал в нее. Она – случайная жертва.

Свечников покрутил пальцем у виска.

– Дело ваше, – без обиды сказал Даневич, – можете не верить, но это правда. У него был с собой револьвер.

– Ты его видел?

– Нет, но не из пальца же он выстрелил! Курсант начал лупить из нагана, он и воспользовался случаем.

– Погоди! Как он мог стрелять в тебя, а попасть в нее, если ты сидел сзади, а она была на сцене?

Даневич покачал головой с той ненаигранной солидностью, право на которую получает человек, недавно смотревший в глаза смерти.

– Когда Казароза поднялась на сцену, я подошел ближе, чтобы лучше видеть, но сесть не успел. В момент выстрела я находился между ней и Варанкиным.

– Как же ты заметил, что стреляли от окна?

– Попов мне потом сказал.

– Он видел, как Варанкин достал револьвер и выстрелил?

– Я этого не говорил. Попов заметил вспышку возле того окна, где стоял Варанкин. А стрелять ему имело смысл только в меня.