Антология современного анархизма и левого радикализма. Том 1

Социальная экология ставит не только такие внешне очевидные вопросы, как забота о природе, но и очень важные проблемы, касающиеся различных способов взаимодействия природы и общества, сложившихся с течением времени, и проблем, которые эти способы породили. Как появились сложные, даже воинственные взаимоотношения человечества и природы? Какими были те институты и идеологии, из-за которых этот конфликт стал возможным? Был ли этот конфликт действительно неизбежным при имеющемся росте человеческих нужд и технологий? И может ли этот конфликт быть разрешен с помощью экологически ориентированного общества? Как разумное, экологически ориентированное общество сможет интегрироваться в процесс естественной эволюции? А если еще шире — есть ли основания считать, что человеческий мозг (сам по себе продукт как естественной эволюции, так и культурной) представляет собой решающую, высшую точку природного развития, заметим, долгого развития субъектов современной нам природы из сенсуальности и самовыражения простейших форм жизни в заметную интеллектуальность и самосознание наиболее сложных?

Задавая эти провокационные вопросы, я не пытаюсь оправдать высокомерное отношение к остальным формам жизни. Конечно, мы должны привести человеческую уникальность, характеризующуюся богатым выбором концептуальных, социальных и конструктивных атрибутов, в соответствие с природной плодовитостью, разнообразием и сознательностью. Я оспаривал попытки превратить это соответствие в противопоставление природы и общества, нечеловеческих и человеческих жизненных форм, природной плодовитости и технологии или природной субъективности и человеческого разума. Важным результатом во взаимоотношениях природы и общества является то, что человеческий интеллект, очень различный в своих формах, имеет глубокие корни. Наши нервы и мозги не возникли на пустом месте, без долгой природной подготовки. То, что является нашей неотъемлемой чертой — необыкновенная способность думать о сложных концептуальных идеях, — выросло из нервной сети примитивных беспозвоночных, ганглий, моллюсков, спинной хорды первых рыб, мозгов амфибий и спинного мозга приматов.

Даже при способностях, наиболее нам характерных, мы также являемся продуктами и природной, и общественной эволюции. Как род мы несем в себе эры органической дифференциации и развития. Как и все сложные жизненные формы, мы не только являемся частью природной эволюции, мы также ее наследники и продукт природного размножения.

Пытаясь доказать медленное развитие человеческого общества из природного сообщества, социальная экология, однако, также обязана продемонстрировать подверженность общества процессам дифференциации. Таким образом, социальная экология должна изучить те точки социальной эволюции, где произошел разрыв, постепенно приведший общество к оппозиции природному миру, и объяснить, как эта оппозиция развивалась с начала истории до общества в древности и до наших дней. Действительно, если человеческий род может как форма жизни сознательно и успешно обогащать природный мир, а не губить его, для социальной экологии очень важно раскрыть факторы, которые в процессе естественной эволюции превратили людей в неких паразитов на земле, а не в активных партнеров. Эта попытка должна рассматриваться не как случайный шаг, а как серьезное движение к сведению природы и общества к общему знаменателю, совпадающему с нашим временем и полезному для конструирования экологически ориентированного общества.

Возможно, одним из наиболее важных вкладов социальной экологии в современную экологическую науку является предположение, что основные факторы, противопоставляющие социум природе, появились из внутриобщественного развития, а не изначально природного. То есть разделение природы и общества на противостоящие лагеря идет от разделения в обществе, от глубоких и давних конфликтов между самими людьми, которые часто затмеваются широким понятием «человечество».

Эта критическая точка зрения противоречит почти всем экологическим и социальным теориям. Одна из наиболее закрепившихся в сознании идей, которую современное экологическое движение делит с либерализмом, марксизмом и даже консерваторами, это вера в то, что природа требует подчинения человека человеком. Это наиболее четко очерченное понятие во всех социальных теориях. Почти все социальные идеологии в своих построениях ставят понятие человеческого доминирования на первое место. С классических времен до наших дней идея о том, что человеческая «свобода» от природы вызывает подчинение человека человеку как первейшего средства производства и как средства обуздания природного мира, остается одним из наиболее распространенных представлений. Таким образом, веками люди пытались доказать, что для того, чтобы подчинить природный мир, необходимо подчинить и одних людей другим, создать рабов, господ и слуг.

То, что эта «инструментальная» теория устроила почти все правящие элиты и стала для либералов и консерваторов оправданием их приспособления к статус-кво, вряд ли требует объяснения. Миф о «скупой» природе всегда использовался для оправдания скупости эксплуататоров и их бесчеловечного обращения с эксплуатируемыми, а также он снабдил индульгенцией оппортунизм как либералов, так и консерваторов. Под словами «работать в системе» всегда подразумевалось подчинение как способ организации общества и в лучшем случае средство освобождения от предполагаемого подчинения природе.

Возможно, менее известен тот факт, что Маркс также оправдывал образование классового общества и государства как ступенек к подчинению природы и, возможно, к освобождению человечества. Силой его исторического видения было то, что он искренне верил в необходимость создания классового общества как ступеньки на пути к коммунизму и сформулировал свою материалистическую концепцию истории.

По иронии судьбы, многое из того, что говорят сегодня антигуманис-ты и экологи-мистики, включает в себя тот же самый тип мышления, только в перевернутой форме. Как их оппоненты-инструменталисты, эти экологи признают, что человечество подчиняется природе — в форме ли «природных законов» или же невыразимой «земной мудрости», которая должна определять человеческое поведение. Но если их оппоненты считают необходимым подчинить природу «завоевателю» — активно-агрессивному человечеству, то антигуманисты и мистики уверяют в том, что человечество пассивно по своей природе и оно обязано подчиниться всепобеждающей природе. Как бы эти взгляды ни отличались вербально и своими целями, подчинение остается основным понятием обоих: природный мир представляется «определителем» — быть подчиненным ему или же наоборот, подчинить его.

Социальная экология избегает этого путем переосмысления самого понятия подчинения в природе и обществе или же в форме «природных» и «социальных» законов. То, что мы называем подчинением природе, на самом деле является человеческой проекцией высоко организованных систем социальных команд и приказов на в высшей степени идеосинкретичные индивидуальные и асимметричные формы часто вряд ли принудительного поведения в животном мире. Попросту говоря, у животных нет такого подчинения друг другу, как в человеческом обществе, когда элита подчиняет и часто эксплуатирует подавляемую социальную группу. Они не управляют друг другом с помощью институциированных форм систематического насилия. Например, у обезьян нет, или почти нет, принуждения, а существуют только мягкие формы доминирующего поведения. Замечено, что гиббоны и орангутанги мирно сосуществуют со всеми представителями своего рода. Почти так же ведут себя и гориллы, хотя среди них можно выделить «высших» (зрелых и физически сильных самцов) и «низших» (молодых и физически слабых). «Лидеры», отмечаемые у шимпанзе, не имеют четкого статуса в своих весьма условных «группах». Любой приобретаемый «статус» у них обусловлен очень разными причинами.

Можно привести примеры из жизни других видов животных, для того чтобы убедиться в наличии огромного количества причин, по которым возникают «высшие» и «низшие» особи. Если использовать слово «статус» так широко, то оно начинает больше обозначать различия в групповом поведении и функциях, нежели принудительные действия по отношению к особям своего рода.

То же самое относится и к слову «иерархия». И в оригинале, и в истинном, современном значении оно относится к социологии, а не зоологии. Смысл греческого слова, изначально обозначавшего различные уровни богов, а затем духовенства (характерно, что Иерапо-лис был древним фрикийским городом в Малой Азии и являлся центром поклонения матери богов), был впоследствии сильно расширен и стал обозначать почти все на свете: от отношений пчел в улье до эрозийного действия воды в реке, когда течение размывает и «подчиняет» русло. Заботливые слонихи были зачислены в носители матриархата, а внимательные самцы обезьян, проявляющие недюжинную храбрость, защищая свое сообщество и имея при этом очень мало привилегий, названы патриархами. Отсутствие четкой системы правил, таких характерных для человеческого общества, подверженных радикальным изменениям, в том числе и революциям, обычно игнорируется.

В то же время различные функции, которые свойственны животным в иерархии, и различные причины, которые выдвигают одну особь в «альфа-статус», а других — в меньший статус, приуменьшаются или не замечаются вовсе. С тем же апломбом можно заявлять, что все высокие секвойи превосходят по статусу своих меньших собратьев, или еще лучше считать их элитой в смешанном лесном сообществе, стоящими выше, чем, скажем, дубы, которые, кстати, более развиты в биологическом отношении. Стремление механически проецировать социальные категории на природный мир так же абсурдно, как вводить биологические понятия в геологию. Минералы не размножаются, как живые существа. Конечно, сталактиты и сталагмиты в пещерах растут с течением времени, но их рост даже отдаленно не имеет ничего общего с ростом живых существ. Брать какие-то поверхностные сходства, часто неправильно представляемые, и группировать что-то по этим признакам — это все равно что говорить об обмене веществ у камней и «моральности» генов.

Это также касается бесконечных попыток искать как этические, так и социальные черты в природном мире, который обладает лишь потенциальной этичностью — в том смысле, что он сформировал основу объективной социальной этики. Да, принуждение существует в природе так же, как боль и страдания. Однако ей чужда жестокость. Устремления и желания животных слишком ограниченные, чтобы они могли создать этику добра и зла, или добра и жестокости. Фактически нет свидетельств о наличии отвлеченной, концептуальной мысли у животных, кроме как у приматов, слонов, китов и немногих других млекопитающих. Даже способности наиболее «умных» животных к размышлению весьма ограничены по сравнению с экстраординарными способностями «хомо сапиенс».

Понятно, что мы еще далеко не полностью использовали свои возможности быть созидателями, заботливыми и разумными. Существующее общество больше подавляет человеческий потенциал, нежели представляет возможности для его реализации. Мы даже не можем себе представить, как наши лучшие качества могут помочь при решении этических, экологических и иррациональных проблем нашей жизни.

В то же время природный мир, видимо, исчерпал возможности приспосабливаться к переменам окружающей среды. Если способность приспосабливаться рассматривать как положительный экологический критерий (как делают многие биологи), то насекомые должны быть поставлены выше любого млекопитающего. Однако они не могли бы быть столь высокомерны в интеллектуальной самооценке, заявляя, что «мать пчела» хоть чуть-чуть беспокоится за свой статус, статус, который только люди (страдавшие от социального подчинения глупым, злым, бездарным и жестоким королям и королевам) могли приписать неспособному размышлять насекомому.