Антон Райзер

И теперь, во всех этих счастливых обстоятельствах, Райзер порой снова чувствовал себя несчастнейшим из смертных: слишком тяжек был груз его воспитания и горьких школьных лет. Его давила сама мысль о бесплатных обедах, которыми он поневоле пользоваться школьником, и за столом фехтовального учителя он в глубине души чувствовал себя куда более несчастным, чем в поле между Готой и Айзенахом, где питался сырыми кореньями.

Оттого и вышло так, что студенты, столовавшиеся у учителя фехтования, стали считать его человеком забитым и недалеким, а поскольку и сам хозяин, державший себя на манер студента, не очень с ним церемонился, положение его стало еще более несносным, теперь он чувствовал, будто внезапно утратил ничем не стесненную свободу и задыхается в самой что ни на есть унизительной кабале.

И все же, несмотря на его робкий нрав, к нему относились довольно снисходительно, и обязан этим он был все тому же – своим стихам, о коих доктор Фрорип успел рассказать разным людям, и, сам о том не подозревая, Райзер сделал себе у эрфуртских студентов скромное имя, так что необычный его нрав они приписывали поэтическому дарованию.

У него совсем не было белья, и доверяй он хоть немного людям, то легко мог бы восполнить этот недостаток. Но у него не было сил признаться в нехватке, отравлявшей его существование и причинявшей подлинные мучения, правда, сам он всегда приписывал свои страдания чему-нибудь другому, поскольку нехватка белья казалась ему предметом слишком незначительным и непоэтическим.

Учитель фехтования отвел Райзеру постоянное жилье в общей комнате с неким студентом по имени Р., который возымел желание выпускать вместе с ним еженедельный журнал, так как составил высокое мнение о его поэтическом и писательском таланте. Вскоре Райзер разработал план такого журнала, который должен был открыться сатирой на подобные журналы и называться «Последний еженедельник». Однако новый сожитель заметил, что Райзер не только не располагает деньгами, но и не имеет сколько-нибудь определенных видов на их получение, после чего стал относиться к нему заметно прохладнее и посоветовал для начала заложить шпагу. Райзер послушался совета и тем немедленно вернул себе его расположение, ибо Р., человек по натуре весьма расчетливый, вовсе не горел желанием выкладывать деньги на их совместное литературное предприятие.

Итак, они вместе отправились к эрфуртскому типографу, звавшемуся Градельмюллер, и ознакомили его с планом нового еженедельника, однако Градельмюллер уверенно заявил, что замысел их никуда не годится и не в пример надежнее было бы печатать статьи в журнале, уже известном и хорошо принятом публикой, «Горожанин и крестьянин», который сам же он издает и который бездомные мальчишки разносят по эрфуртским пивным.

Это был тот самый «Горожанин и крестьянин», что попался Райзеру на глаза во время его первого путешествия, в охотничьем домике неподалеку от Мюльхаузена. И вот теперь редактор и издатель этого журнала зовет его с товарищем в сотрудники. Вечером их пригласили отужинать в доме, и оба товарища в таких огромных количествах поглощали редьку и нарезанный маленькими полосками весьма твердый сыр, примечательность местной кухни, что жена типографа то и дело бросала на них довольно кислые взгляды.

Первым сочинением, которое студент Р. отдал в еженедельник «Горожанин и крестьянин», было подражание прозой Горациевому «Beatus ille». Райзер же представил напыщенное стихотворение о вселенной, которое сочинил еще школьником в Ганновере.

Поскольку, однако, гонорара за свои опыты они не получили и план студента Р. обогатиться с помощью совместно выпускаемого журнала провалился, то вскоре он и к Райзеру потерял всякий интерес, в чем винить его не приходится, ведь Райзер впал в такую меланхолию из-за отсутствия белья и плачевного состояния башмаков, что сделался слишком мрачен для товарищеского общения.

По прошествии недели, что они прожили вместе, студенту Р. захотелось отселить Райзера в другое жилье. И таковое сыскалось в Киршлахе, в доме пивовара, у которого жил еще один студент, а сын учился в школе.

Здесь, как и раньше, для Райзера не нашлось отдельной комнаты, поэтому ему пришлось, как и тому студенту, делить комнату со всей семьей. Дом, однако, был расположен очень приятно, стоял в ряду маленьких домишек, мимо которых пробегала узенькая речка, а берег был усажен деревьями.

Стало быть, вовсе не узкая улица, а текущая вода и сама малость этих домиков придавали этому уголку города привольный сельский вид.

Сразу за домом тянулась старая городская стена, откуда открывался вид на картезианский монастырь. Сверху эта стена кое-где поросла травой и в некоторых местах разрушилась, так что на нее было очень легко залезть и любоваться оттуда множеством садов, окружавших Эрфурт изнутри городской черты.

В это время Райзер неукоснительно получал еду из университетской кухни, и мечта о безмятежном существовании опять настолько им завладела, что, будучи девятнадцати лет от роду, он написал своему другу в Ганновер, что надеется и желает провести остаток своих дней в Эрфурте.

Годы ученичества, по его разумению, должны были плавно перетечь в годы учительства, и таким образом сбылись бы все его мечты и желания. Сверкающие иллюзии остались позади, и радужные театральные грезы, как он думал, надолго покинули его голову.

Он внезапно перенесся в новый мир, и эта ошеломительная перемена была не в пользу Ганновера.

Прогуливаясь теперь по городскому валу, он живо чувствовал, что выбрался из прежних поистине невыносимых условий благодаря собственным стараниям и сам изменил свое положение в мире.

Когда же он слышал в Эрфурте колокольный звон, в нем постепенно оживали все воспоминания прошлого, – настоящее не ограничивало его существования, он снова вбирал в себя все, что давно ушло.

И то были счастливейшие минуты его жизни, когда его впервые по-настоящему заинтересовало собственное существование, так как явилось ему теперь цельным, а не раздробленным на мелкие кусочки.

Все единичное, разорванное и раздробленное в его жизни всегда вызывало в нем досаду и отвращение.

И возникало оно всякий раз, как под тяжестью жизненных обстоятельств его мысль не могла подняться над настоящим моментом. Тогда все становилось столь ничтожным, пустым и тоскливым, что и не заслуживало усилий ума.

Такое состояние в нем всегда взывало к приходу ночи, глубокому сну, полному забвению самого себя, время начинало ползти на манер улитки, и он никак не мог уяснить себе, чт'o же в эти минуты позволяет ему жить.

В начале его пребывания в Эрфурте подобные минуты сделались очень редки, он все чаще обозревал жизнь в целом, перемена места была еще внове, а воображение еще не было сковано феноменом вечного возвращения.

Наверно, это вечное возвращение чувственных впечатлений и держит людей в узде, замыкая их в какой-нибудь тесной области. Человек все неудержимее ощущает себя втянутым в это монотонное вращение, проникается любовью ко всему привычному и бежит новизны. И вот уже выход за пределы этого круга начинает казаться кощунством, а все нас обступающее становится нашим вторым телом, поглотившим первое.

Жительство Райзера в Киршлахе словно нарочно устроилось так, чтобы снова сковать силу его воображения.

Картезианский монастырь, открывавшийся за садами, неодолимо притягивал Райзера своим романтическим видом, Райзер не мог оторвать взгляда от этого тихого уединенного места, куда втайне стремилась его душа.

Поскольку замок его фантазии рухнул, а он не имел возможности разыгрывать вселенские катастрофы ни в жизни, ни на сцене, то, как часто бывает, он всеми своими чувствами впал в противоположную крайность.