Антон Райзер

Навсегда забыть о мире, удалиться от людей и проводить дни в мирном одиночестве – такой образ жизни приобрел в его глазах невыразимую прелесть, и чем больше была приносимая им жертва, тем глубже становился смысл его отшельничества. Ибо отказался он ни больше ни меньше как от заветной мечты, слившейся с самим его существом. Театральные огни и кулисы, сверкающий амфитеатр – все это исчезло, теперь его манила монашеская келья.

Высокая стена, окружавшая картезианский монастырь, колоколенка на церкви, ряд маленьких домиков во дворе монастыря, каждый с крошечным садиком, отгороженным от других каменной стеной, являли собой необычайное зрелище, а сама вышина монастырской стены, домишки и разделявшие их садики явно и непреложно свидетельствовали об отшельнической жизни их обитателей.

Бой колоколов на колокольне всякий раз отдавался в ушах Райзера похоронным звоном по всем его земным желаниям и упованиям на земное будущее.

Ибо здесь и находилась конечная цель всего: нога посвященного уже не могла выйти за пределы круга, очерченного этими стенами, – здесь было его последнее жилище и его могила.

Сам способ, каким производился этот картезианский звон, его медленная протяжность лишь добавляли ему скорби и меланхолии. Собираясь на хорах, монахи по очереди тянули за веревку колокола и после этого занимали свое место, пока не приходили все – от самого старого до молодого.

Когда бы Райзер ни слышал теперь эти звуки, тихим полднем, в полночь или ранним утром, каждый раз они рождали в нем одно и то же чувство – полного одиночества и могильного покоя.

Ему вообразилось, будто эти затворники пережили собственную смерть и теперь бродят среди могил, протягивая друг к другу руки.

С этой мыслью он настолько свыкся и так ее полюбил, что не променял бы на самые радужные надежды.

В это время он снова получил письмо из Ганновера от Филиппа Райзера, которое, как и их давние разговоры, не обнаруживало особого интереса к судьбе товарища, зато содержало подробное описание очередного любовного увлечения и рассказ о том, как далеко он в нем зашел и что мешает ему двигаться дальше.

И все же Райзер не расставался с этим письмом и часто его перечитывал: как-никак Филипп Райзер был его единственным другом.

Невдалеке от Киршлахе пролегала тропинка, приятная для прогулок. Среди зеленых кустов вился по долине чистый ручей. Взгляд отсюда не проникал в округу, поэтому здесь можно было спокойно наслаждаться уединением.

Райзер, бывало, часами лежал на зеленой лужайке у ручья и раздумывал о своей судьбе, а когда уставал думать, перечитывал письмо друга, каковое, сколь ни мало оно его интересовало своим предметом, в конце концов выучил почти наизусть, так как ничего ближе сердцу для чтения не находил.

К тому же Филипп Райзер был родом из Эрфурта, и таким образом выходило, что они обменялись родными городами и Антон Райзер находился теперь в том самом месте, где его друг провел первые дни своего младенчества и получил первые впечатления окружающего мира.

Сидя в долине у ручья и перечитывая письмо Филиппа Райзера, воскресившее в его памяти образ друга, Антон Райзер мысленно пробегал его детство, тем расширяя свою собственную личность.

Поэтому же он среди всех студентов больше всего полюбил Окорда, знакомого с Филиппом Райзером еще с Эрфурта, и чаще всего говорил с ним о Филиппе.

Этот Окорд был в ту пору милый молодой мечтатель с фантазией, полной юных восторгов, одушевленный дружескими чувствами, не без некоторой аффектации, но наделенный поистине чувствительным сердцем.

В нем Райзер обрел близкого человека и не мог успокоиться, пока в одно из воскресений они вдвоем не отправились в картезианский монастырь, куда он не решался пойти один, дабы не привлекать к себе излишнего внимания.

По пути они рассуждали о бренности и краткости жизни (при том, заметим, что Райзеру было тогда девятнадцать, а Окорду – двадцать лет), о том, что оба не знают, на что употребить остаток своих дней, и наконец добрались до монастыря и вступили в церковь, которая уже своими пустыми белыми стенами и безлюдными хорами, казалось, проповедовала о могильном покое.

Церковь эту почти никто, кроме картезианцев, не посещал, и, поскольку прихода при ней не состояло, не было здесь ни кафедры, ни стульев или скамей, только пустые стены и ровный пол, придававший ей в тусклом свете, проникавшем через окна, строгий и сумрачный вид.

Окорд и Райзер в одиночестве преклонили колени у аналоя перед хорами, и в это время в храм стали один за одним заходить монахи в белых рясах и с поклоном по очереди дергали за веревку колокола.

Они расселись на хорах по своим местам и глубокими, скорбными голосами приступили к покаянным песнопениям. Иногда они вставали, чтобы пропеть гимны, столь же скорбно отдававшиеся от стен храма, иногда падали ниц и с глубокой горечью молили Господа о милости.

На самом краю полукружья стоял юноша с бледными щеками и на редкость красивым лицом. Райзер не мог отвести взгляда от его глаз, благочестиво возведенных горе. Окорд знал этого страдальца, постригшегося картезианцем после того, как молния убила друга в полушаге от него, и в душе Райзера образ этого юноши поселился навсегда.

Райзер по полдня простаивал на старой стене у задней стороны своего дома, душой устремляясь внутрь этих тихих стен, защищавших, как ему думалось, от заблуждений и химер мира сего.

Там он мечтал процвести и увянуть в могиле рядом с этим юношей, там хотел развести и свой уединенный сад, приветствовать по вечерам нежный луч закатного солнца в своей келье и, отрешившись от мирских надежд и желаний, покойно и весело встретить смерть.

В таком-то настроении сочинил он, стоя на этой полуразрушенной стене, нижеследующее стихотворение:

О, что за приют священный, покоя вечного вестник?Какое мне тайное чувство глаза наполняет слезами,Когда на тебя смотрю я? И ты, о старец почтенный,Пристанища тихого житель, будь счастлив – толпы презреннойТщеты и кривлянья пустого ты удалился разумноИ можешь теперь спокойно сад свой возделывать скромный,Ты душу свою, что часто в благом порыве стремитсяБежать из темного плена, с каждым днем подымаешьВсе ближе и ближе к небу. – Возрадуйся! БлагословененПриют твой уединенный, и дух твой, давно отвыкшийОт мыслей земных, взлетает, подобно Ангелу, в небоИ празднует возвращенье в свою родную обитель.О, старец! То был твой жребий. – Но ты, кто еще не окончилСвой путь, что полон лишений, кто сил не успел растратить,Иль ты, о юнец цветущий, что выбрал из радостей жизниУединенную келью, – быть может, ты был обманутДрузьями иль сделался целью их грубых и подлых насмешек?А может быть, ты вдруг понял, что все мечты и надеждыГроша не стоят? И место безлюдное это тебеУбежищем служит от мира, что для тебя превратилсяИз рая цветов и веселья в унылую серую пустошь?Тогда возрадуйся тоже! Нашел ты оплот надежный,Тебя от зла и коварства, от глупости и лицемерья,Страстей и измен хранящий – всего, что мирскою жизньюПривычно мы называем. – Но что это? Что я вижу?Слеза дрожит на ресницах и по щеке стекаетУ юноши, что рыдает над жизнью своей пропащейИ, словно цветок, увядает осенней дождливой порою.О ты, что в священной темнице, склонясь под невзгодами, гаснешь,Куда даже солнца лучик на радость тебе не проникнет.О юноша, плачь безутешно! Господь простит эти слезы,Которые льются невольно, души отражая смятенье!О, как бы я свои слезы с твоими смешать желал бы,Чтоб сладкий бальзам утешенья пролить в твою бедную душу!Смотри, как закат блаженно весенним вечером тает,Лучи янтарного солнца коснулись окна твоей кельи,Где ты лежишь безмятежно, мечтая о днях грядущих,Прекрасных видений полных, плывешь в золотом туманеПо лабиринтам счастья, но, от дремоты очнувшись,Видишь опять свою келью, четыре стены пустые,Где лишь безнадежность и скука… Зефир, шелести крыламиНад этой обителью горя, овей прохладою щеки,От слез еще влажные, пышно цветите в саду его, розы,И под окошком чуть слышно пой свою песнь, Филомела,Пока не избавит Всевышний от тяжкого бремени жизниТак долго страдавшую душу – тогда ночною пороюТы долго скорбеть еще будешь над юноши бедной могилой.

Райзер так сильно прилепился душой к картезианцам, что стал всерьез обдумывать, как вместе с ними будет проводить свои дни вдали от мира, раз и навсегда отрешившись от желаний и страстей, от всего, что его угнетало и мучило.

Он пребывал в этих мыслях уже несколько дней, когда явился Окорд и сообщил, что эрфуртские студенты собираются ставить какую-то пьесу и несколько ролей в ней еще не заняты.

Это известие так взбудоражило воображение Райзера, что образ картезианского монастыря с его высокими стенами сразу побледнел, зато кулисы и театральные огни снова заиграли яркими красками; когда же Окорд прибавил, что одну роль в будущем спектакле рассчитывают предложить Райзеру, все возвышенное и меланхолическое мгновенно улетучилось из его мыслей.

Пьеса, которую готовили к постановке эрфуртские студенты, называлась «Медон, или Месть мудреца» и, можно сказать, содержала в себе всю мораль, столь поразительна была добродетель всех ее персонажей.

В этой пьесе Райзеру предложили сыграть Клелию, возлюбленную Медона, поскольку щетина у него на подбородке пробивалась еще совсем незаметно и его рост также не мог служить препятствием для исполнения женской роли, так как студент, игравший Медона, был настоящий великан. Несмотря на неожиданную странность этого предложения, Райзер не смог противиться своему желанию так или иначе пробиться на сцену, тем более что этот случай представился ему сам собой, без всяких его усилий.