Антропологические традиции

Современный период развития российской этнографии/этнологии/антропологии был назван выше «кризисным» и «критическим», поскольку наиболее характерными его чертами стали кризис идентичности дисциплины, выражающийся даже на уровне наименования (часть российских деятелей и приверженцев дисциплины все еще решают, как называть себя и свою науку, остальные размежевались и разделились на «этнографов», «этнологов» и «социальных» или «культурных антропологов»), последовавший за критикой основ разрабатывавшейся в предыдущее двадцатилетие «теоретической этнологии». Критика тенденции к «натурализации» этнических феноменов, столь характерная для данного периода развития этой дисциплины в России, парадоксальным образом сочеталась с тенденцией к «этнизации» новых для российских этнографов областей исследований: гендерных отношений (так, в Институте этнографии, сменившем название на Институт этнологии и антропологии РАН, был создан сектор этногендерных исследований) и конфликтов (по всей стране появилось множество научных центров, в названии которых фигурировало словосочетание «этнический конфликт»).

Сообщество советских этнографов, уже привыкшее за годы безраздельного властвования теории этноса к тому, что предмет их науки ограничивается рассмотрением лишь разнообразных ипостасей «этнического», с падением железного занавеса и развенчанием догматики марксистского истмата оказалось плохо подготовленным к интеграции с доминирующими подходами в мировой антропологии. Помимо этого, характерный для периода перестройки рост местных национализмов, «взрыв этничности», волна сепаратистских движений под лозунгами национального самоопределения вовсе не способствовали демонтажу привычного взгляда на социальную динамику как на «межэтнические отношения», т. е. на конфликт «между этносами». Первые 15 постперестроечных лет ушли на дебаты за и против теории этноса [25] , разделившие сравнительно небольшое по численности дисциплинарное сообщество на сторонников этой теории («почвенников») и противников («конструктивистов»). Дебаты носили скорее идеологический и политический, нежели собственно научный характер. Их было бы трудно назвать разумной дискуссией, поскольку они изобиловали передержками и невнятицей, осложненной поиском нового понятийно-терминологического аппарата. Поначалу предлагавшиеся концептуализации, заимствованные главным образом из американских этнических исследований (авторами которых, кстати сказать, были не коллеги по цеху — антропологи, а социологи, представители социальной психологии и политических наук, а также историки), были с трудом переводимы на русский язык. Например, в первых статьях, знакомивших отечественных читателей с «доминировавшими» на Западе подходами к исследованиям этничности, использовалась звучавшая весьма неуклюже транслитерация англоязычного термина — «этнисити», лишь на самом излете 1980-х годов замененная ставшим теперь уже привычным термином «этничность». Дебаты эти хотя и содействовали некоторому прояснению аргументов за и против с обеих сторон, но в целом ничем примечательным не завершились и были оставлены как малоперспективные, что, собственно, и выдает их преимущественно идеологический или, быть может, метатеоретический характер, поскольку здесь также можно вести речь о формировании нового видения и его конфликте с доминировавшим прежде.

25

Следовало бы, конечно, говорить не о «теории», а о «теориях», поскольку теории этноса Ю. В. Бромлея противостояла теория этноса Л. H. Гумилева, да и в рамках ставшей официальной «бромлеевской теории» было несколько различных модификаций, принадлежавших его предшественникам и коллегам. Характеристика этих различий, однако, потребовала бы отдельной статьи. Здесь достаточно отметить, что все эти концепции были «реалистскими», т. е. отождествляли постулируемый идеально-типический объект — «этнос» — с реальностью, наделяя этносы субъектностью, первичностью (т. н. примордиализм) и вещественностью (взгляд на этносы как на этносоциальные организмы). С этой точки зрения, их можно объединять в единый позитивистский или натуралистический подход к концептуализации этнических феноменов, противостоящий конструктивистским концепциям этничности, в которых подчеркивается динамичность этнической идентичности, опирающейся на институционализацию социальных представлений особого типа. Эти представления получили распространение в национализирующейся Европе Нового времени в связи с политизацией культурных и языковых различий, становлением среднего класса и возникновением наций-государств. Попытки «почвенников» приписывать этносам изначальность или древность отвергаются «конструктивистами» как малодоказательные, как проецирование модернистских форм идеологического и политического сознания за исторические рамки их существования, т. е. как своего рода «концептуальный империализм», проецирующий относительно недавно сформировавшееся мировоззрение в не знакомые с ним эпохи. В документах древней истории действительно обнаруживаются разнообразные перечни и классификации «Других», однако еще предстоит доказать их этнический характер, т. е. наличие специфической политизации культурно-языковых различий — шаг, которым примордиалисты обычно себя не утруждают.

У российских конструктивистов, как правило лучше знакомых с профильной западной литературой, действительно сформировалось новое (относительно бромлеевской теории этноса, которую многие из них прежде разделяли) видение социальной реальности, предполагающее иную исследовательскую программу, проблематику, методологию. Однако было бы преувеличением заявить, что эта программа была реализована в их собственной практике. Она реализуется сегодня по преимуществу не этнографами, но, например, историками, специалистами по нацио- и империологии. Единственным из известных мне прикладных исследовательских проектов, выполненных в рамках конструктивистского подхода, стала разработка инструментария Всероссийской переписи населения, в которой впервые перечень национальностей стал пониматься не как «список народов», но как распределение категорий переписного учета: в итогах переписи впервые был опубликован полный «Перечень встретившихся в переписных листах вариантов самоопределения населения по вопросу „Ваша национальная принадлежность“».

Широкой публике эти «достижения» остались малоизвестными, как, впрочем, и академические баталии вокруг концептуализации этнических феноменов. Книжный рынок оказался перенасыщенным второсортными и третьесортными учебниками с плохим изложением той же бромлеевской теории и публикаций Гумилева — именно псевдонаучные историософские построения последнего оказались очень удобными для националистов и новых расистов. Язык анализа конструктивистов с их «институционализацией социальных представлений», «рефлективностью», критикой «примордиализма», «реификации» и «гипостазирования» оказался слишком эзотерическим и невнятным для неспециалистов. Этап популяризации этих понятий, по-видимому, еще впереди. Уже то обстоятельство, что западная и отечественная аудитории, для которых сегодня часто пишут российские авторы, воспринимаются настолько различными, что требуют изменения манеры письма, отбора особых понятийно-терминологических средств и специфического выстраивания самого текста, свидетельствует о длящемся отрыве отечественной дисциплины от доминирующего антропологического дискурса ведущих национальных школ мировой антропологии в целом. Российская политическая элита, с известным трудом освоив «этническую терминологию», пришедшую на смену рассуждениям о национальных отношениях, видимо, интеллектуально перенапряглась и пока не спешит осваивать сложную диалектику отношений между социальными представлениями и социальной реальностью, кладущуюся в основу конструктивистского анализа этничности.

Параллельно мучительному поиску новой идентичности дисциплины, за пределами сообщества этнографов/антропологов потерявшие работу «истматчики» и «научные коммунисты» предложили свою версию «социальной антропологии» и довольно успешно институционализировали ее, создав серию кафедр и диссертационных советов по всей стране, пару журналов и специальность, утвержденную Министерством образования, и т. п. Разработанный ими же и утвержденный в марте 2000 г. государственный образовательный стандарт представлял собой конгломерат, составленный из той части истмата, которую условно можно было бы назвать «философской антропологией» (назвать ее так без обиняков мешает уровень философской рефлексии, который оказался отраженным в стандарте), а также из философии и социологии культуры, истории культуры и искусства, культурологии (этой еще одной чрезвычайно маловразумительной дисциплины, составленной из хаотично надерганной проблематики из дюжины областей знания), политологии, правоведения, истории, психологии и экономики. Стоит, действительно, процитировать избранные места из перечня проблематики этого стандарта, чтобы почувствовать его дух и уровень:

«…критерии научности и человечности; личность и деятельность социального антрополога; психологическое обеспечение профессиональной подготовки; социальная (культурная) антропология в современном мире… жизненный уклад, межличностная среда, менталитет… антропологизм как мировоззренческая установка… связь с историей общей антропологии; соотношение этнологии (этнографии) и социальной (культурной) антропологии… социология духовной жизни… этносоциология семейно-брачных отношений… архетипы как культурные универсалии… этнически обусловленные особенности психики людей… проблема национального характера; геокультура и ее основные архитипы (орфография источника. — С. С.)… аналитические единицы духовной жизни… проблемы человеческой жизни и смерти, свободы, смысла бытия…» [26] и т. д. и т. п.

26

См.: Государственный образовательный стандарт высшего профессионального образования, специальность 350100 — социальная антропология. М., 2000.

Результатом внедрения этого стандарта стала уже совершенно полная эклектика учебных курсов и учебников, произвольно соединявших некоторые знакомые их авторам сведения и понятия по поводу человека, общества и культуры. Примером может служить программа подготовки студентов на кафедре социальной и культурной антропологии Читинского университета, сотрудники которой проводят «исследования как региональных проблем культуры, религии, образования, так и проблем глобализирующейся культуры».

На сайте кафедры можно прочитать, что:

Программа обеспечивает подготовку специалистов для государственных структур (в Департаментах по национальным и этническим вопросам, в комитетах по делам общественных и религиозных объединений, в пограничных и военных структурах, в системе МВД и ФСБ, в таможне и в миграционной службе, при региональных общественных организациях (ассоциации бурят, проживающих вне автономии, Ассамблеи народов Забайкалья), в службе занятости и в др.). Овладение знаниями культуры региона, спецификой культурных коммуникаций, навыками прикладных исследований позволит выпускникам найти работу в качестве экспертов, консультантов, советников, менеджеров в частных фирмах, деятельность которых связана с взаимодействием представителей разных культур.

В Уральском техническом университете в 2001 г. кафедра психологии и педагогики была переименована в кафедру социальной антропологии и психологии. По мнению преподавателей кафедры, «социальный антрополог — это государственный служащий по работе с социально незащищенными слоями населения (социальный работник); специалист в области управления организацией; специалист в области PR и рекламы».

Примеры такого рода можно множить, однако и без этого ясно, что социальная (культурная) антропология в ее российском изводе не имеет ничего общего с тем, что под этим именем уже длительное время понимают в остальном мире. Вернемся, однако, к деятельности российских этнографов, совершающих медленную эволюцию в сторону социокультурной антропологии (впрочем, как я надеюсь, все же антропологии не того сорта, что оказалась отраженной в государственном стандарте). Основанием для таких надежд является факт давнего знакомства этнографов с классикой мировой антропологии. Разумеется, не стоит преувеличивать степень этого знакомства — классики знакомы не всем, не все, не подробно, иногда в не слишком удачных переводах, которых вообще в России позорно мало [27] , и т. д., однако наличие в прошлом качественных обзоров и монографий [28] , а также свидетельства западных антропологов о хорошем уровне осведомленности советских этнографов, по сравнению с некоторыми другими исследовательскими традициями, все-таки обнадеживают.

27

Переведены, например, некоторые из работ Э. Тайлора, Д. Фрэзера, Б. Малиновского, А. ван Геннепа, М. Мосса, М. Элиаде, Э. Эванса-Причарда, А. Рэдклифф-Брауна, А. Крёбера, К. Клакхона, Л. Уайта, Д. Мёрдока, В. Тэрнера, Р. Кайуа, Э. Лича, М. Мид, Р. Бенедикт, К. Леви-Стросса, К. Гирца, но это — даже не верхушка айсберга, если говорить о мировом антропологическом наследии. Отечественные социологи и философы оказались куда более расторопными и распорядительными — они нашли и время, и средства и сумели воссоздать на русском языке внушительную библиотеку философской и социологической мысли, которая сегодня эффективно работает на повышение стандартов профессиональной подготовки.

28

Перечислю для примера лишь несколько: Современная американская этнография: теоретические направления и тенденции. М.: Изд-во АН СССР, 1963 (обзор теоретических концепций антропологов США, Канады, Мексики и ряда латиноамериканских стран); Этнологические исследования за рубежом. Критические очерки. М.: Наука, 1973 (концепции американских, британских и французских антропологов); Этнография в странах социализма. М.: Наука, 1975 (этнографические исследования в странах Восточной и Центральной Европы и во Вьетнаме); Концепции зарубежной этнографии. Критические этюды. М.: Наука, 1976 (в добавление к трем перечисленным выше традициям рассматривается также скандинавская антропология); Веселкин Е. А. Кризис британской социальной антропологии. М.: Наука, 1977; Токарев С. А. История зарубежной этнографии. М.: Наука, 1978; Этнография за рубежом. Историографические очерки. М.: Наука, 1979 (помимо концепций американских, британских и французских антропологов, рассмотрены также работы немецких, шведских, нидерландских и румынских коллег); Актуальные проблемы этнографии и современная зарубежная наука. Л.; Наука, 1979; Пути развития зарубежной этнологии. М.: Наука, 1983 (к сложившемуся перечню добавлены обзоры состояния дисциплины в Аргентине, Бразилии, Венесуэле, Канаде, Мексике и ряде стран Восточной Африки); Никишенков А. А. Из истории английской этнографии. Критика функционализма. М., 1986; Этнология в США и Канаде. М.: Наука, 1989; Этнологическая наука за рубежом: проблемы, поиски, решения. М.: Наука, 1991; Марков Г. Е. Очерки истории немецкой науки о народах (в 2 ч.). М., 1993 (о народоведении в Австрии, Германии, Швейцарии); Этнографическая наука в странах Азии: Южная и Юго-Восточная Азия. М.: Наука, Восточная литература, 1993 (этнография в Индии, Шри-Ланке, Непале, Бирме, Таиланде, Малайзии, Сингапуре и на Филиппинах); Шлыгина Н. В. История финской этнологии. М., 1995 и др.

Переводческой работой усилия по реинтеграции отечественного антропологического сообщества в мировую антропологию не исчерпываются. Появляются все новые работы по темам, которые прежде не только не входили в проблематику исследований советских этнографов, но и вообще не исследовались обществоведами: антропология социальной работы, гендерных отношений, рекламы, сновидений, нищенства. Значительно выросло число журналов, публикующих результаты этнографических/антропологических исследований [29] . Многократно возросло число контактов с нашими коллегами из других антропологических сообществ как благодаря их участию в наших форумах и проектах, так и за счет нашего собственного участия в зарубежных конференциях и исследовательских проектах. Появились пока еще отдельные случаи, когда российские антропологи получают возможность проведения многократных и длительных исследований за рубежом или проходят там обучение и получают дипломы (которые, впрочем, российским ВАКом в большинстве случаев не признаются).

29

Помимо университетских вестников и журнала «Советская этнография», вернувшего в 1991 г. свое прежнее название «Этнографическое обозрение», этнографические статьи эпизодически появлялись в журналах «Азия и Африка сегодня», «Вестник древней истории», «Восток», «Полис». В 1990-х годах вновь стали издаваться такие исчезнувшие в 1930-х годах журналы, как «Жизнь национальностей» и «Живая старина», а также множество новых журналов: «Археология, этнография и антропология Евразии», «Вестник Евразии», «Восточная коллекция», «Гуманитарные науки в Сибири», «Диаспоры», «Журнал социологии и социальной антропологии», «Кунсткамера. Этнографические тетради», «Курьер Петровской Кунсткамеры» (эти два издания после опубликования немногим более 10 выпусков были прекращены, очевидно, в связи с трудностями финансирования), «Личность. Культура. Общество», «Северные просторы», «Славяноведение», «Традиционная культура», «Этнополитический вестник», «Этнопанорама», «Человек». Число журналов продолжает расти: в XXI в. к перечню добавились такие замечательные журналы, как «АЬ Imperio» и «Антропологический форум». Статьи с антропологической проблематикой все чаще появляются на страницах интеллектуальных журналов — «Нового литературного обозрения», «Неприкосновенного запаса», «Отечественных записок».

Казалось бы, вот и кризис позади. Однако многие члены российского антропологического сообщества, как показал опрос, проведенный накануне VI Конгресса этнографов и антропологов России, продолжают считать, что «российская этнография находится в удручающем положении» (Абашин 2005: 8), что «нельзя не признать некоторую вторичность того, что мы называем сегодня российской антропологией» (Головко 2005: 32), что «оценить современное состояние российской этнографии/антропологии сложно, потому что… ни той ни другой в настоящий момент не существует» (Мельникова 2005: 61; Ушакин 2005: 177) и т. п. Мнения о кризисном состоянии этой дисциплины придерживаются и другие участники этого опроса — В. А. Попов, А. Б. Островский, А. А. Панченко, А. М. Решетов, П. В. Романов, Е. Р. Ярская-Смирнова, А. Н. Садовой, М. В. Станюкович и др., однако причины этого кризиса называются разные: господство устаревших теорий и подходов и некачественное образование (Абашин), отсутствие институциональной основы для подготовки антропологов (Мельникова), «утечка умов» в другие профессии (Островский, Станюкович) и за пределы страны (Панченко, Станюкович), засилье научной и образовательной бюрократии, бездарно тратящей отпускаемые на науку средства (Панченко), хаос с номенклатурой субдисциплин и катастрофическое падение профессионализма, исчезновение научной критики (Попов), размывание границ дисциплины, забвение традиций (Решетов), сокращение ресурсов, конфликт внутри сообщества, дефицит свежих теоретических обобщений (Романов, Ярская-Смирнова), отсутствие возможности проведения долговременных полевых работ (Садовой) и т. д.