Антропологические традиции
Шрифт:
Не существует «чисто научных исследований»; то, что существует, — это личная склонность и возможность за счет средств риторики исключить из собственных текстов личностные, политические, моральные или этические аспекты научной работы. К тому же политическая вовлеченность в проблемы индигенистской политики, хотя временами и отнимает массу времени (составление документов, помощь индейцам в конгрессе и правительственных учреждениях, участие в мучительно долгих, тянущихся за полночь дискуссиях, а недавно к этому добавилось еще и составление проектов развития общин), не является по сути отвлечением от научно ориентированных планов работы.
Ни одна наука не существует в социальном вакууме, и этнологии это касается прежде всего. Здесь «наблюдатели» и «наблюдаемые» [74] являются и авторами, и актерами одного и того же сценария. В конце
Можно ли преуспеть сразу в качестве ученого и политического активиста или нельзя, ясно одно — практически каждый этнолог в Бразилии так или иначе оказывается связанным с судьбой коренных народов страны, что отражается и на характере исследований, и на выборе тем и теоретических подходов, полевых стратегий и методов этнографического письма.
74
А. Рамос использует английскую фразу «The observers and the observed», перекликающуюся с названием сборника статей под редакцией Джорджа Стокинга — первого тома в ставшей широко известной многотомной серии работ по историографии антропологии: Observers Observed: Essays on Ethnographic Fieldwork / Ed. G. W. Stocking. Madison, 1983 (прим. пер.).
Есть, разумеется, и иностранные антропологи, глубоко вовлеченные в защиту прав коренных народов. Их озабоченность столь же сильна, как и у их бразильских коллег. Однако я хочу отметить, что, в отличие от бразильских этнологов, североамериканские и британские антропологи склонны выбирать один из двух вариантов: они либо остаются в рамках академической работы, а защиту прав человека практикуют (если вообще это делают) лишь в перерывах между профессиональными заботами, либо отказываются от академической карьеры вовсе и посвящают себя целиком правозащитной деятельности.
В Бразилии совмещение академических обязанностей с социальной ответственностью практического свойства не только встречается часто, но и вполне желанно и ожидаемо со стороны антропологического сообщества в целом. Вполне вероятно, что условия академической работы в Бразилии таковы, что предоставляют большую свободу действий, чем антропологическая среда англосаксонского мира. Однако этого вряд ли достаточно, чтобы объяснить суть различия.
Как сформировался этот специфический бразильский этос? Каковы исторические и социальные ингредиенты, которые, сложившись вместе, произвели этот стиль в изучении коренных народов?
Рождение бразильской антропологии обычно усматривают в корнях движения за модернизацию в 1920-х годах и усилий по созданию бразильской нации (Peirano 1981). Долгом интеллектуалов в то время была разработка такой идеи национальной идентичности, в которой использовалось бы все «местное» («native»). Художники, писатели, социологи и прочие теоретики работали не просто для собственного удовлетворения или развития науки как таковой. Их творчество было мотивировано и направлялось гражданской ответственностью по отношению к консолидации некоего определенного «согражданства». Они работали именно как граждане, привнося свой вклад в строительство новой нации. Антропология возникла и стала процветать как раз в этом контексте. Однако, участвуя в этом широком общенациональном строительстве, первые антропологи предпринимали усилия, чтобы все-таки отличать себя от своих соотечественников-гуманистов. Создавая собственную дисциплину, они делали особый упор на этот привилегированный источник «местного» — индейцев. В течение почти 70 лет антрополог как гражданин (см.: Peirano 1985) был фигурой национального масштаба [75] .
75
Клаас Вортманн, мой коллега в Университете Бразилии, однажды выдвинул предположение, что, в то время как антропологи в Бразилии работали на нациестроительство, антропологи в Британии и США вносили свой вклад в строительство империи. Такие инциденты, как скандально известный проект «Камелот» с участием североамериканских антропологов в тайных операциях 1960-х годов, разумеется, дают основания для гипотезы Вортманна. Это, возможно, также объясняет, почему большинство англо-американских антропологов чураются вовлеченности в политику. (Проект
«Камелот» — политическая кампания США в 1960-х годах по внедрению политтехнологий в страны Латинской Америки, в которую оказались вовлечены ряд ученых-обществоведов, в том числе и антропологов. — Прим. пер.).Таким образом, в основании гуманистической окраски бразильской антропологии лежат идеи ее основателей, работавших в начале XX в. Культурная антропология возникла главным образом из традиции, общей для философов, писателей и прочих гуманистов. И хотя специалисты из других профессий, таких как медицина, тоже имели некоторое отношение к антропологии — как физической, так и культурной, — можно утверждать, что современная бразильская антропология хранит очень мало следов их влияния, за исключением редких примеров вклада в этнографические исследования небольшого числа коренных народов или сельских групп населения. Основная антропологическая мысль в стране далека от точных наук.
Гуманистический уклон антропологии в Бразилии и регулярная социальная вовлеченность ее участников могут быть обусловлена еще одним историческим фактором. Как бывшая португальская колония (вплоть до момента обретения независимости в 1822 г.), Бразилия находилась под сильным влиянием таких стран, как Франция, Великобритания и США. Это влияние выражается в гегемонии евроамериканских идей, течений и мод, которые опосредованно или непосредственно воздействуют на умы людей в странах, подобных Бразилии, которая в этом отношении не отличается от прочих латиноамериканских наций.
Разумеется, возникает и реакция на такую подчиненность (subaltemity) — обычно в форме критики всех вещей, производных от гегемонии. Неудивительно, что эти обстоятельства формируют особый стиль социального мышления, свойственный бразильской интеллигенции. Большие усилия представителей социальных наук были направлены на то, чтобы разобраться и понять историческую природу, политические перипетии и социальные импликации этой проблемы. Это критическое отношение, часто принимающее марксистскую окраску, имело в качестве своего следствия уклонение от позитивистского стиля североамериканских или британских социальных наук. Бразильская антропология, развиваясь в очень тесном контакте с другими социальными науками с сильной политической традицией, развила иной этос. Это не означает, что позитивизм совершенно чужд для бразильских социальных наук; но когда он присутствует, он окрашен в иные цвета и находится под иными влияниями (Velho 1982).
Вовлеченность бразильских антропологов в политику не грозит их заботе об академической строгости. Качество их работы, как и повсюду в мире, меняется в зависимости от конкретной личности и учреждения, однако общей картиной будет то, что антропология в Бразилии вполне соответствует международным стандартам качества, сохраняя собственную ауру. Мы заражаемся различными влияниями и течениями, но не становимся их приверженцами навеки. Мы говорим на lingua franca антропологической теории, но сохраняем собственный акцент.
В современной бразильской антропологии именно индейская проблема стала средоточием политического внимания, и это при том, что лишь меньшинство антропологов проводит исследования коренных народов. Почему это так?
Из всех конкретных объектов в бразильских антропологических исследованиях именно коренные сообщества являются наилучшими представителями культурной инаковости. В исследовании индигенной группы антропологу не приходится создавать требуемую методикой дистанцию, как в случае работы среди крестьян, горожан или в других сегментах национального общества. Эта дистанция, гарантированная различиями в исторических процессах и традициях, облегчает работу этнографа, сокращая помехи, возникающие из-за слишком большой степени близости и знакомства с объектом. Таким образом, политическое участие в деле индейцев оказывается не столь тесно переплетенным с личной жизнью антрополога (как это бывает, например, когда феминистка изучает феминизм или гомосексуал — движение геев), чтобы повредить критическому чувству, столь необходимому для анализа.
И все же бразильские индейцы являются нашими Другими par excellence. Они — часть нашей страны, они — важный ингредиент в процессе строительства нашей нации и представляют собой одно из наших идеологических зеркал, отражающих наши фрустрации, тщеславие, амбиции и фантазии по поводу власти. Мы не рассматриваем их как настолько экзотических, далеких или загадочных, чтобы превращать их в буквальные «объекты» науки. Их человечность всегда осознаётся нами, их тяжелая ситуация — это наша историческая вина, а их судьба является в той же степени и нашей судьбой (Ramos 1998).