Анюта — печаль моя

— Знаешь, зачем я к тебе, теть Саш? — жуя, говорила Полька. — Батька прислал, пойдем-ка завтра огород вспашем на твоей корове, там немножко осталось, краюшек, под грядно.

— Как это вспашем, на нашей корове? — удивилась мать.

Но тут вспомнила, что это за муку дядька считается. Полька пожала плечами.

— А матушки мои родимые, как его земля носит, вашего батьку! Может, мне ему и дровец пару раз привезти? Кулаком его всегда называли, и правда кулак, никто его, ирода, не пожалел, когда у вас зимой корова пала, только я, дура, жалела дядьку…

Мамка кричала словно в беспамятстве. Все, что долго копилось в ней, вдруг всколыхнулось и выплеснулось в словах. Романенок стал только поводом. Она помянула про какие-то два мешка с зерном, которые дед украл прямо с поля, когда его сын полгода был председателем. И про то, что он родную сестру заморил работой и голодом, а дети ее по миру пошли… Полька Романенкова, как будто другого и не ждала, поспешно доела блин, вытерла рот рукавом и встала.

— Меня послали, теть Саш, я и пришла…

— А я тебе ничего и не говорю, ты батьке своему передай, ему скоро на тот свет собираться, Бога бы побоялся.

В дверях Полька лоб в лоб столкнулась с крестным и Настей. Крестный посторонился, пропуская ее, а Настя вмиг поняла, в чем дело. Даже на крыльцо выскочила вслед за непрошеной гостьей и долго высказывала ей в спину:

— Когда Коля вам дом помогал строить и каждый день на стройку бегал, он проценты с вас брал? Ты спроси, спроси-ка своего куркуля-батьку?

И в хате был слышен зычный настин голос: кровопиец, иуда! Наверное, и до романенкова двора долетало. А мамка вдруг опустилась на скамеечку у печки и зарыдала в голос. Анюта не знала, как ее утешить, так и стояла молча, глядя на ее склоненную голову. Ввалилась в хату раскрасневшаяся, сердитая Настя:

— Вот еще, из-за такой пакости расстраиваться, да еще в праздник!

А крестный обещал куму развеселить и все подмигивал. Распахнул полу телогрейки, а там, на груди — графинчик с малиновой настиной настойкой. Крестная сберегла к празднику, прятала от мужиков. Усадили куму за стол, стали праздновать и закусывать остывшими блинами. Настя даже попробовала песню троицкую затянуть. Мимо их окон потянулась молодежь на мельницу. Как до войны. Нет, все по-другому.

— Ни веселья прежнего нет, ни многолюдья, жизнь испаряется, — вдруг погрустнела крестная. — Но ты сходи, Нютка, обязательно, попляши, твое время настало на гулянки ходить.

Анюте хотелось, как до войны, посидеть на пригорке у мельницы, поглядеть на хоровод, послушать песни и порадоваться вместе со всеми. А нынче не на что было смотреть — ни одной веселой девки или молодушки-заводилы не осталось. Домна уехала к родне в Мокрое, гармонист-подросток играет нескладно. И все-таки она стала потихоньку наряжаться, обещала девчонкам подойти. Достала из сундука Любкино платье с рукавами-фонариками, о котором когда-то мечтала. Но наряжалась без всякого удовольствия, прислушиваясь к разговорам за столом.

Витька пытал крестного, почему это деда-Романенка называют кулаком, ведь у нас кулаков давно нет, они жили до революции.

— И были, Вить, и есть и будут всегда, — не сомневался крестный. — Кулак — это не только богатство, это характер, это такой мужичок особенный — хитрый, жадный, с волчиным сердцем, дикий, в общем, мужик.

Настя как всегда с крестным не согласилась:

— Чегой-то он дикий? Он мужик грамотный, хозяйственный, не то, что некоторые… Он просто на цыпочки готов встать, только б на полвершка быть повыше соседа, чтоб все лучше, чем у людей — и дом и хозяйство. Презирает он нас, деревенских, за простоту.

Разговор то и дело возвращался к Романенку к большому неудовольствию Анюты.

— Разбойник, разбойник твой дядька, кума, — добродушно приговаривал крестный, наливая себе еще рюмочку «малиновой».

За столом невесело посмеялись, а потом решили все-таки сбегать на мельницу, поглядеть, как молодежь веселится, завить по веночку — в общем, попраздновать Троицу как полагается.

Весной сорок восьмого вернулся последний, а может, предпоследний солдат с войны. Еще совсем молодым парнем ушел этот козловский Васька на войну, попал в плен, потом отсидел в лагере — и вот остался цел. Целый месяц только о нем и говорили по деревням: сколько надежд он всколыхнул своим нечаянным возвращением. Вот и Витьке какой-то дурак сказал: так и батька твой в один прекрасный день возьмет и явится, даже слух был, что один мужик со станции видел его на войне.

Этот доброхот брякнул спьяну и забыл, а парнишка совсем покой потерял. Замучил дядю Сережу вопросами и каждый день после школы ходил на дорогу встречать. Анюта насильно приводила его домой. И ругать-то его не было сил: такой он жалкий и горемычный стоял на дороге, в огромных батиных валенках с калошами, овечьем треухе и ватнике, подпоясанном ремнем.

— Печаль ты моя, посинел уже весь, кого ты все выглядываешь, ни души вокруг? — напевала Анюта, увлекая его за собой.

Весна была гнилая, слякотная, пока до дому дойдешь, ледяной ветер всю душу выполощет. Но дома их ждала теплая печка и интересная книжка на весь вечер. Уж как старалась Анюта и накормить братца повкуснее и «зачитать» его до дремы, ничего у нее не получалось — парень вставал и ложился с одной мыслью. А однажды расплакался, как маленький:

— Сил больше нет дожидаться, когда же вернется папка!

Надо было его пристыдить, утешить, почему же Анюта промолчала? Давно уже перешел Витька на ее руки. Мамка весь день на ферме или на огороде, в сумерках вернется, ляжет на свой топчан лицом к стене и затихнет. Так они и жили. Анюта первая заметила, что витькино лицо и руки обметала коричневая корочка. Это с ним и раньше бывало. До войны фельдшер делал ему уколы, а в войну немец-доктор давал мази. Но в такую распутицу до Мокрого к фельдшеру или к бабке Шимарихе не добраться, в колхозе даже тяжело больным не давали лошадь. Еще через день Витька захрипел и стал кашлять.

— Ничего, мы его малинкой отпоим, у меня малинка есть сушеная, — говорила крестная. — Скоро полезет молодая крапива, щавель, мы ему щей зеленых наварим, и вся короста сойдет.

Потом дядя Сережа заметил: что-то погрустнел наш Витька, молчит, не заболел ли? К вечеру парень вдруг запылал жаром. Решили — простыл на дороге, уложили его на горячую лежанку, напоили малиной. Утром Анюта оставила ему еду на табуретке, наказала в сенцы босиком не выскакивать и побежала в школу. В школе ей было тревожно, еле высидела два урока. Примчалась домой — все, что приготовила ему из еды, осталось нетронутым. Чтобы Витька не съел хлеб и кашу, такого она не помнила.

Вот тут они испугались не на шутку. И мамка очнулась и стала прежней. Попричитала над Витькой: родненький мой сыночек, что ж нам с тобою делать, и решила бежать в Мокрое в больницу. Фельдшерку она не застала, та ушла куда-то в дальнюю деревню. Тогда мать бросилась в контору и умоляла ради Христа позвонить в район, чтобы прислали доктора. Секретарша Карпова ей сказала: «Теть Саш, ты в своем уме, твой парень простыл, так ему доктора вызванивать аж из района. Вечером или завтра зайдет фельдшерка, так мы ей накажем».