Анюта — печаль моя

Анюта обещала все исполнить, замотала ноги тряпками поверх обгорелых валенок и бодро вышла на дорогу. Времени до поезда оставалось много, она была хорошим ходоком, но дорога ее испугала. Она едва семенила по обледенелой обочине и с тревогой думала, что десять километров от станции до дому ей ни за что не дойти. Показался грузовик с лесом, она обрадовалась, замахала руками. А он проехал мимо и не взял ее! Долго стояла Анюта, глядела ему вслед и не могла опомниться. Слезы сами так и побежали, от обиды, от горечи. Зверь, какой зверь, громко причитала она на пустой дороге. И откуда берутся такие жестокосердные люди, ведь с ним в кабине никого не было, и он, даже не взглянув на нее, прогромыхал мимо, словно на дороге и не было ни души. Не начальник какой-нибудь, а простой шофер.

Погоревав, Анюта заковыляла дальше. Показалась еще машина, но она пала духом и уже не верила, что ее подберут. По-сиротски стояла на обочине, не смея поднять руку. И он остановился! Счастливая, влезла она в теплую, пропахшую мазутом кабину, уселась на кожаное сиденье. Как царица ехала, радуясь нежданной удаче, вот если бы до дому так. Шофер попался разговорчивый и все расспрашивал ее про дом и родню. И Анюта неожиданно рассказала ему все — и про валенки, и про Витьку, и про отца с Ваней.

— А есть у тебя во что переодеться? — спросил дяденька.

— Есть у меня бурки и ботинки, что Любаша привезла.

Оттого, что нашлось кому рассказать о своем горе и ей посочувствовали, стало намного легче. Прощаясь на станции, Анюта горячо благодарила:

— Спасибо тебе, дяденька, прямо Бог тебя послал, сама бы не успела к поезду.

И во второй раз ей повезло за этот день, в поселке повстречался ей знакомый дед из Хорошево, и она пристала к нему, доехала полпути на телеге с ворохом пахучей соломы. Потом добрела до Козловки, а в Козловке ее снова подобрал грузовичек, шофером оказался знакомый парень, когда-то дружил с их Ванькой. Так ей пришлось пройти пешком всего километров пять, и к вечеру она была дома. Пала мамке на плечо и повинилась за валенки. Но мать о валенках и не спросила, сразу испугалась:

— Анюта, погляди на себя, ты же вся красная и горишь, не захворала?

— Мам, я уже три недели в сухом не ходила, не успеваем обсушиться.

Какое блаженство выпить парного молока и забраться на горячую печку! И мать не корила за валенки, не расспрашивала про лес. Вспоминать такую жизнь тошно, не то что рассказывать про нее. Только один раз Анюта не выдержала, пожаловалась, когда они лежали рядышком в темноте и с тревогой ждали завтрашнего дня:

— Ой, мамочка, не знаю, как дотянуть, только бы не заболеть, и девки ждут меня не дождутся, оголодали бедные.

Но утром Анюта встать не смогла, металась, бредила. Все ей чудилось, что заходит в хату бригадир и с порога кричит: я тебя, такая-рассякая, на сколько дней отпускал, а ты меня подвела! Хорошо, что приходил к соседским детям молодой фельдшер из Мокрого, он сделал Анюте укол и велел срочно везти в больницу. Мать с Настей постояли над больной, повздыхали, обдумывая быстрое, как росчерк пера, слово «срочно». Лекарь был парень горячий, городской, совсем не знакомый с их порядками. Карп Василич, конечно, лошадь не дал, даже крестного не уважил.

— Как ты не понимаешь, Федотыч, у меня всего три подводы, с утра до ночи навоз возят, — с обидой отчитывал председатель. — А у вас каждый день больные, всем лошадь дай.

И крестный ушел пристыженный. Зато фельдшер, когда узнал, очень разозлился.

— Я другого и не ждал, — говорит, — вашему Карпу навоз дороже людей.

Парень всего несколько месяцев проработал и успел разругаться со всем начальством. Жалко, хороший лекарь, но они его выживут, тихонько поговаривали по деревням, он знающий, не то что клуша Дуська, с народом уважительный, а начальства не боится и не сгибается перед ними. А они таких независимых очень не любят, им нужно, чтобы перед ними сгибались.

Побежали к Домниному батьке, но он укатил с сыном на базар. Прилеповский дед на своей лошадке повез старух на похороны. У них в деревнях лошади никогда не простаивали, ни зимой, ни летом, только ночью и удавалось их заполучить. На другой день Анюта забеспокоилась.

— Мам, мне надо ехать, бригадир заругается.

— Лежи ты, шальная, завтра отправим тебя в больницу, а бригадиру Петька все скажет, повез девкам харчи в лес.

Мать поила ее с ложечки отваром и глядела на нее счастливыми глазами. Вчера Дмитрий Палыч или Дима ее клятвенно заверил, что Анюта не умрет, в больнице ей вскроют гнойники в горле, температура спадет и голова перестанет болеть. И она поверила лекарю, и с души камень свалился.

— Надо выпить, доча, глотай-глотай, Дмитрий Палыч велел, — уговаривала она.

— Не могу, мам, не глотается, а он не будет меня больше колоть?

Анюта не столько боялась уколов, сколько стеснялась фельдшера. Когда дверь заскрипела в сенях, она так и вздрогнула всем телом — пришел ее мучитель. Но это не Дмитрий Палыч, это Фроська заявилась, подгадав момент, чтобы Насти не было.

— Мы с бабами тут говорили, чегой-то твоя девка дома, Саш? — как бы между прочим, по-соседски выспрашивала Фроська.

Доярки не очень-то Фроську понимали, она им не начальство. И мамка с ней не церемонилась:

— А тебе чего? У нее ангина, Дмитрий Палыч велел в больницу везти.

Фроська откинула занавеску, поглядела.

— Лежать-то и я бы с удовольствием полежала. Сашка, я чего зашла, рассказать тебе, сегодня в Починке суд был, «тройка» судила парня-дезертира, который сбег со стройки, и дали не год исправительных работ, как нашей Верке, а все три года, сейчас строго стало.

Мать сердито загремела ведрами и вышла из хаты, не удостоив ее ни словечком. И Фроське тоже ничего не оставалось, как убраться восвояси. Стало так тихо, что Анюта слышала свое неровное дыхание. Разговор матери с Фроськой она слышала как будто в полусне и сначала не поняла, что этот разговор и ее касается. Ей вспомнился суд над козловской Веркой. Прошлой осенью они все ходили в сельсовет на этот суд. Мать не хотела идти, и Маша соседка, но Карп приказал обеспечить стопроцентную явку. Все бабы плакали и жалели бедную девку. Верка весну и лето проработала на дороге, а потом повредила ногу, камень ей на ногу упал. Нога распухла, почернела, она не могла ступить. А бригадир ничего не хотел слушать. Тогда она сделала себе костыль и приковыляла домой. Дома ей бабка-знахарка вправила ногу, сделала примочки, и нога получшела. Как суд подошел, опухоль спала — и ничего не докажешь. И Верку засудили.

В тот день Анюта впервые увидела эту самую страшную «тройку», про которую столько говорили. Она думала, что это трое плечистых, видных генералов, все в ремнях и с кобурой, как Шохин, и с такими же каменными лицами, как у Дорошенко. Но за столом сидел только один военный, в гимнастерке, а не в генеральском кителе. Лицо у него было круглое, простоватое, он все время думал о чем-то своем и рассеянно улыбался. Одна из судей была женщина, молодая, красивая. Но вот кому Анюта не хотела бы попадаться. У нее был такой свирепый вид, как будто ее одну послали выловить всех дезертиров и тунеядцев в районе, и задание ей такое не впервой дадено, и речи быть не могло, чтобы она с ним не управилась. Старушки шептали: никакая это не «тройка», настоящая «тройка» разве вам покажется? Это какие-то уполномоченные, их много взад-вперед ездит по району.

Анюта не могла смотреть на Верку, так ей было страшно и горько. Не только потому, что упекли девку в исправительные лагеря ни за что ни про что. В этих лагерях, говорят, не хуже, чем на лесозаготовках или на дороге. А за то, что обрекли человека на такой позор и унижение, поставили у всех на виду, на сцене, заклеймили дезертиршей, лодырем. Я бы не пережила такого, думала Анюта, так бы и рухнула замертво у стола, ведь сбежалась со всех деревень целая толпа народушку. И вдруг ей представилось, что это на нее устремлены десятки жадных глаз, а женщина-судья у нее сурово спрашивает, почему оставила работу? Анюта застонала от ужаса. И тут ее озарило: ведь это для нее Фроська рассказала про «тройку», это она дезертир. И никакой фельдшер Митя не поможет.