Анж Питу (др. перевод)

– Где это я вас видел?

– Ах, сами знаете!

– Я-то знаю.

Она закраснелась.

– Что вы там делали? – спросила она.

– Так вы меня узнали? – спросил он с нежным и печальным упреком.

– Вначале не узнала, а потом узнала.

– Что значит потом?

– Знаете, как это бывает: идешь себе в рассеянности и ни о чем не думаешь, а потом спохватываешься.

– Верно, так бывает.

Она опять приумолкла, он тоже; оба опасались договаривать до конца.

– Значит, – подхватила Катрин, – это были вы?

– Да, барышня.

– Что же вы там делали? Прятались?

– Прятался? Нет, с какой стати мне было прятаться?

– Ну, из любопытства…

– Я, барышня, не любопытен.

Она нетерпеливо топнула оземь ножкой.

– Как бы то ни было, вы были там, а обычно вы туда не ходите.

– Вы же видели, барышня, я читал.

– Ах, не знаю.

– Если вы меня видели, должны были это знать.

– Верно, я вас видела, но мельком. А вы… читали?

– «Образцового национального гвардейца».

– Что это такое?

– Книга. Я по ней изучаю тактику, чтобы потом преподать ее своим людям; а чтобы усваивать науку, барышня, сами знаете, надобно найти укромное место.

– В самом деле, так оно и есть: там, на лесной опушке, вам ничто не мешает.

– Ничто.

Снова наступило молчание. Мамаша Бийо с кумушками по-прежнему ехали вперед.

– И подолгу вы там изучаете науку? – вновь подала голос Катрин.

– Бывает, что и целыми днями, барышня.

– Значит, – горячо воскликнула она, – вы там сидели долго?

– Очень долго.

– Как странно, что я вас не заметила, когда пришла, – сказала она.

Она лгала, причем лгала так дерзко, что у Питу возникло робкое желание ее уличить, но ему было за нее стыдно, он был влюблен, а значит, застенчив. Все эти изъяны сделали его неосмотрительным.

– Наверное, я задремал, – предположил он. – Когда слишком долго работаешь головой, это случается.

– Ну вот, а пока вы дремали, я шла лесом, чтобы было прохладнее. Я шла… шла к старой стене, которая окружает старый павильон.

– Вот как, павильон? – удивился Питу. – Какой павильон?

Катрин снова покраснела. На сей раз Питу явно притворялся, и поверить ему было невозможно.

– Павильон господина де Шарни, – сказала она с безмятежным видом, также притворным. – Там растет лучшая живучка в наших краях.

– Вот так так!

– Я обожглась во время стирки, вот мне и понадобились листья живучки.

Анж покосился на руки Катрин, словно изо всех сил стараясь поверить.

– Нет, не руки, а ноги, – поспешно сказала она.

– И что, нашли живучку?

– Самолучшую: вот видите, я не хромаю.

«Когда я видел, как она быстрее козочки бежит по вереску, она тоже не хромала», – подумал Питу.

Катрин вообразила, что добилась своего; она надеялась, что Питу ничего не видел и ничего не знает.

Уступив порыву радости, порыву, который не красил эту добрую душу, она сказала:

– А господин Питу, значит, на нас обиделся: видать, господин Питу гордится своей новой должностью; теперь он офицер, вот он и презирает бедных крестьян.

Питу был уязвлен. Когда приносишь такую жертву, пускай даже сам стараешься, чтобы ее не заметили, все-таки в глубине души ждешь хоть какой-нибудь награды, а между тем Катрин только и делала, что морочила Питу, издевалась над ним, вне всякого сомнения сравнивая его с Изидором де Шарни, и вот все добрые намерения Питу развеялись. Самолюбие – это уснувшая гадюка: ее можно с ходу раздавить, но наступать на нее неразумно.

– Сдается мне, барышня, – возразил Питу, – что вы сами на меня обиделись.

– С чего вы взяли?

– Сначала прогнали меня с фермы, не дали никакой работы. Нет, господину Бийо я об этом ни слова не сказал: у меня, слава богу, есть руки и сердце, я сам могу о себе позаботиться.

– Уверяю вас, господин Питу…

– Хватит, барышня! Вы у себя дома хозяйка. Значит, вы меня прогнали; а если так уж вышло, что вы шли к павильону господина де Шарни, а я оказался там, и вы меня заметили, то надо было со мной заговорить, а не удирать, как мальчишка из чужого сада.

Гадюка выпустила жало: спокойствие Катрин растаяло, как туман.

– Удирать? – повторила она. – Разве я удирала?

– Вы бежали, как на пожар, барышня, не успел я захлопнуть книгу, как вы уже вскочили на беднягу Каде, который был привязан в зарослях; он объел всю кору с ясеня – пропало дерево!

– Пропало дерево? Да что вы такое говорите, господин Питу? – пролепетала Катрин, чувствуя, что теряет всю свою самоуверенность.

– Да ведь дело понятное, – продолжал Питу. – Покуда вы собирали живучку, Каде пасся, а за час он много всего успел сжевать.

– Какой там час! – вскричала Катрин.

– Барышня, чтобы так ободрать дерево, лошади надобно не меньше часа поработать зубами. Небось вы столько живучки набрали, что хватило бы на всех, кто был ранен на площади Бастилии; эта травка и впрямь хороша для припарок.

Катрин, бледная, сбитая с толку, не знала, что и сказать.

Питу тоже приумолк: он и так уж достаточно наговорил.

Остановившись на развилке дорог, мамаша Бийо распрощалась с приятельницами.

Питу терпел адские муки, потому что он терзался от раны, которую нанес: от боли он переминался с ноги на ногу, словно птица, готовая взлететь.

– Ну, что скажет офицер? – крикнула фермерша.

– Он желает вам доброго вечера, госпожа Бийо.

– Нет, погодите еще, – произнесла Катрин упавшим голосом.

– И вам того же, – сказала фермерша. – Ты идешь, Катрин?

– Ну, скажите же мне правду! – прошептала девушка.

– Какую правду, барышня?

– Значит, вы мне не друг?

– Увы! – промолвил несчастный, который в силу своей неопытности дебютировал в любви в несносном амплуа наперсника, в роли, которую лишь хитрецы умеют обернуть к своей выгоде, поступаясь самолюбием.