Анж Питу

– Договорились.

– Ты веришь мне? – спросил Бийо, протягивая руку Гоншону.

– Я? – отвечал Гоншон с презрительной усмешкой, пожимая руку могучего фермера с силой, которую трудно было предположить в этом тощем, хилом теле. – А отчего бы мне тебе не верить? С какой стати? Если я захочу, мне довольно будет одного слова, одного знака, чтобы истолочь тебя в порошок, даже если ты скроешься за этими стенами, которые завтра исчезнут с лица земли, даже если тебя возьмут под защиту эти солдаты, которые сегодня вечером окажутся в наших руках либо отправятся на тот свет. Так что ступай и положись на Гоншона, как Гоншон полагается на Бийо.

Успокоенный Бийо направился ко входу в Бастилию, а собеседник его скрылся в глубине квартала, провожаемый дружными криками толпы: «Да здравствует Гоншон! Да здравствует простонародный Мирабо!»

– Не знаю, каков Мирабо у знати, – сказал Питу папаше Бийо, – но наш Мирабо, на мой вкус, здорово уродлив.

Глава 16. БАСТИЛИЯ И ЕЕ КОМЕНДАНТ

Мы не станем описывать Бастилию: это бесполезно.

Она навсегда запечатлелась в памяти стариков и детей.

Мы лишь напомним, что две ее башни выходили на площадь Бастилии, а два фаса шли вдоль того места, где сегодня пролегают берега канала.

Вход в Бастилию охраняли, во-первых, караул, во-вторых, две линии часовых, в-третьих, два подъемных моста.

Преодолев все эти препятствия, вы попадали в Комендантский двор, где стоял дом коменданта.

Отсюда галерея вела ко рву, через который был перекинут еще один подъемный мост; подле него располагалась еще одна караульня, а рядом железные ворота.

То был второй вход в Бастилию.

Бийо задержали было у первого входа, но он предъявил Флесселево письмо, и его пропустили.

Тут Бийо заметил, что Питу идет за ним следом. Сам Питу не был способен ни на какое решение, но по приказу фермера спустился бы в ад или поднялся на луну.

– Оставайся снаружи, – сказал Бийо, – если я не выйду отсюда, кто-то должен напомнить народу, что я сюда вошел.

– Это верно, – согласился Питу. – Через сколько времени я должен об этом напомнить?

– Через час.

– А ларец? – спросил Питу.

– Верно. Вот что: если я не выйду отсюда, если Гоншон не возьмет Бастилию или же, взяв ее, не отыщет меня внутри, ты должен сказать доктору Жильберу – его-то вы, я надеюсь, разыщете в крепости, – ты должен сказать ему, что приезжие из Парижа отняли у меня ларец, который он доверил мне пять лет назад, что я немедля бросился в Париж, чтобы сообщить ему об этом, но, по прибытии туда, узнал, что он в Бастилии, ты должен сказать ему, что я хотел взять Бастилию и, пытаясь взять ее, распростился с жизнью, которая целиком принадлежала ему, доктору.

– Все это хорошо, папаша Бийо, – сказал Питу, – только чересчур длинно, и я боюсь что-нибудь забыть.

– Из того, что я сейчас сказал?

– Да.

– Я повторю.

– Нет, – произнес чей-то голос подле Бийо, – лучше напишите.

– Я не умею писать, – сказал Бийо.

– А я умею, я судебный исполнитель.

– Ах, так вы судебный исполнитель?

– Станислас Майяр, судебный исполнитель суда Шатле. И он вытащил из кармана длинный роговой чернильный прибор с пером, бумагой и чернилами, словом, всем тем, что требуется для письма.

Майяр был мужчина лет сорока пяти, высокий, тощий, серьезный, одетый в черное, как и подобает человеку его профессии.

– Вылитый могильщик, – прошептал Питу.

– Вы утверждаете, – продолжал невозмутимый судебный исполнитель, – что приезжие из Парижа отняли у вас ларец, принадлежащий доктору Жильберу. А ведь это преступление.

– Эти приезжие были из парижской полиции.

– Подлая воровка – эта полиция! – пробормотал Маяйр и, подавая Питу лист бумаги, добавил: «Держи, юноша, вот тебе памятка, а если его убьют… – он показал на Бийо, – и тебя тоже, то уж я-то, надеюсь, уцелею».

– И что же вы сделаете, если уцелеете?

– Сделаю то, что должен был сделать ты.

– Спасибо, – сказал Бийо и протянул судебному исполнителю руку.

Тот пожал ее с силой, удивительной для столь тощего субъекта.

– Итак, я могу рассчитывать на вас? – спросил Бийо.

– Как на Марата и Гоншона.

– Ну и дела! – сказал Питу. – Вот так Троица – бьюсь об заклад, в раю о такой не слыхали. Затем, обернувшись к Бийо, он продолжил:

– Кстати, папаша Бийо, не забывайте об осторожности.

– Питу, – отвечал фермер с красноречивой торжественностью, какой трудно было ожидать от сельского жителя, – не забывай, что во Франции самая большая осторожность – это отвага.

И он пересек первую линию часовых, меж тем как Питу возвратился на площадь.

У подъемного моста фермеру пришлось вновь вступить в переговоры.

Бийо показал свой пропуск: мост опустился, ворота открылись.

За воротами его ждал комендант.

Внутренний двор, в котором встретил фермера комендант Бастилии, служил заключенным местом для прогулок. Его окружали восемь башен – восемь гигантских стражей. Ни одно окно не выходило в этот двор. Луч солнца никогда не достигал его сырой, осклизлой мостовой, напоминавшей дно глубокого колодца.

В этом дворе башенные часы, циферблат которых поддерживали изваяния скованных узников, отмеряли часы и минуты так неторопливо, что приводили на память капли, сочащиеся с потолка в темнице и постепенно разъедающие ее каменный пол.

Очутившись на дне этого колодца, внутри этого каменного мешка, заключенный, чьему взгляду открывалась одна лишь неумолимая нагота камней, очень скоро просил вернуть его обратно в камеру.

За воротами, ведущими в этот двор, стоял, как мы уже сказали, г-н де Лоне.

Господин де Лоне был человек лет сорока пяти – пятидесяти; в тот день на нем был розовато-серый кафтан, украшенный красной лентой ордена Святого Людовика; в руке он держал шпагу-трость.

Господин де Лоне был дурной человек: об этом можно судить по обнародованным недавно запискам Ленге; народ ненавидел коменданта Бастилии почти так же сильно, как управляемую им тюрьму.

Члены рода де Лоне, подобно Шатонефам, Ла Врийерам и Сен-Флорантенам, передававшим по наследству право подписывать королевские указы о заключении в крепость, были потомственными властителями Бастилии.