Анжелика в Новом Свете

Анжелика, как обычно, хлопотала по хозяйству. Она подозвала к себе Флоримона и тихонько попросила его отнести кружку с отваром Сэму Хольтону. Потом помогла госпоже Жонас расставить на столе миски и разложила мокрые плащи перед очагом в каморке.

Она делала свою ежедневную работу с прилежанием и видимым спокойствием, но внутренне вся была словно в лихорадке. За те часы, что прошли после ухода Пон-Бриана, в ней будто надломилось что-то, и теперь она чувствовала в душе страшную опустошенность.

Она уже и думать забыла о его любовных излияниях, но отравленная стрела, которую он, уходя, пустил в нее с порога, постепенно выделила свой яд.

Вначале, услышав от Пон-Бриана, что муж изменяет ей с индианками, что живут по-соседству, Анжелика просто пожала плечами, но потом вдруг вся жизнь предстала перед ней в ином свете, и теперь она спрашивала себя – и ее бросало в жар, – так ли уж это не правдоподобно. Мысль, что муж может развлекаться с этими девушками, никогда раньше не приходила ей в голову, хотя граф часто навещал старого колдуна, главу семьи, и она замечала, как обе индианки, Аржети и Ваннипа, увивались около него. Они кокетливо завлекали его, а он весело шутил с ними на их языке, щипал за подбородок, одарял жемчужинами, словно назойливых, балованных детей, от которых хотят откупиться подарками… Не скрывалась ли за всем этим та подозрительная вольность, приметы которой ускользнули от ее внимания?

Она всегда была слишком наивна, чтобы разгадывать интриги, а о подобных неприятностях самые заинтересованные люди всегда узнают в последнюю очередь.

Когда Пон-Бриан ушел, она решила отвлечься и, отыскав в кладовой жемчуг, начала нанизывать ожерелье для Онорины – подарок к Рождеству. Но руки у нее дрожали, работа не двигалась, и она то и дело подергивала плечами, как бы желая отогнать навязчивую мысль.

Тяжкие думы не покидали ее. К ней снова вернулось ощущение отчужденности, которое всякий раз возникало у нее по отношению к мужу, когда она задумывалась обо всем том непонятном и неведомом ей, что таилось в нем. Независимость всегда составляла одну из основных черт его натуры. Так должен ли был он теперь отречься от этой независимости лишь потому, что вновь обрел свою супругу, без которой мог обходиться в течение пятнадцати лет? В конце концов, он – хозяин, полновластный хозяин на борту корабля, как он недавно заявил ей.

Он всегда был свободен, его никогда не терзали никакие угрызения совести. Он не боялся ни греха, ни ада. Он сам устанавливал для себя нормы поведения…

И вдруг ей стало так невыносимо, что она вскочила, бросив свою работу, и помчалась к лесу, словно желая навсегда скрыться там.

Но по снегу далеко не убежишь. Даже просто побродить подольше в лесу, чтобы успокоиться, и то нельзя. Она пленница. И тогда она вернулась и попыталась призвать на помощь собственный разум.

«Такова жизнь», – мысленно твердила она, невольно повторяя горькие слова, которыми утешают себя бедные девушки, когда мужество покидает их, и они прекрасно отдают себе отчет в том, что навсегда утратили стойкость духа.

«Такова жизнь, пойми ты! – по десять раз на дню повторяла ей некогда ее подружка во Дворе чудес. – Все мужчины таковы».

Мужчины не так относятся к любви, как женщины. Любовь женщины полна заблуждений, мечтаний, сентиментальности.

Что она вообразила себе? Что, помимо объятий, их снова связывают какие-то узы, нечто такое, что может существовать только между ним и ею, и это слияние чувств означает, что они созданы только друг для друга, что им невозможно отвлечься друг от друга, разлучиться друг с другом и что это символ самого высокого согласия их сердец и их разума.

Так думать – значит верить в невозможное. Такое единение бывает столь редко! И тому, что некогда было даровано им, не суждено возродиться, потому что они оба стали другими. И разве это не глупо – называть изменой забавы с индианками?

Нет, она должна скрыть свое глубокое разочарование, иначе ему быстро надоест супруга-собственница. Но для нее свет померк навсегда, и она думала теперь, как сможет она выдержать его взгляд.

Однако все ее здравые мысли были тут же развеяны теми картинами, что с такими подробностями рисовало ей воображение, картинами, которые терзали ее: вот он смеется вместе с индианками, вот он ласкает их крохотные груди, наслаждается их податливым телом… Все эти видения заставляли Анжелику содрогаться, страдать ее душу.

Есть чувство, которое мужчины никогда не поймут: женская гордость. Она, Анжелика, не только глубоко ранена, она и опозорена. Это невозможно объяснить, но это так! А мужчины не отдают себе в этом отчета…

Возбужденные прогулкой и играми, шумной гурьбой вернулись дети. Они наперебой рассказывали о своих похождениях: они так быстро катались с горок, видели следы белого зайца, а потом госпожа Жонас провалилась в сугроб, и они с трудом ее вытащили.

Щеки Онорины напоминали румяные яблочки, и сама она была крайне возбуждена.

– Я каталась быстрее всех, мама! Послушай, мама…

– Да-да, я тебя слушаю, – рассеянно отвечала Анжелика.

Мысли ее снова вернулись к Пон-Бриану. Что-то в нем напомнило ей рыжего негодяя, ее стража в замке Плесси-Белльер в те времена, когда король держал ее там под арестом. Как же его звали?.. Она уже не могла вспомнить… Так вот, он тоже воспылал к ней безумной страстью и выражал ее едва ли более деликатно, чем Пон-Бриан. Он приходил по вечерам, стучался в ее дверь и всячески докучал ей… Онорина была зачата от него в ту ужасную ночь, когда он силой овладел ею. Да, Пон-Бриан напоминал его. От одного этого воспоминания ее замутило.

Закончив свою работу, вернулись остальные мужчины, голодные как волки. Им подали ужин – вяленое мясо и маисовые лепешки.

Переворачивая в золе лепешку, Анжелика обожгла пальцы.

– Ну что за глупости я делаю! – воскликнула она, и на глаза ее набежали слезы, которые она не в силах была удержать.

В течение всего вечера она сумела без всякого снисхождения к себе выполнять все свои обязанности. Она одну за другой зажгла лампы – это она любила делать сама. Лампы, горящие на жиру, излучали свет красноватый и слабый, но он создавал атмосферу какой-то мягкости, интимности, и все невольно начинали говорить тише.

Но все равно Анжелика мечтала о свечах – они меньше, а свет от них не такой красный и ярче.

– Вы должны изготовить нам форму для свечей, – сказала она кузнецу. – А делать свечи можно из пчелиного воска, если мы найдем его в этих лесах.

– Отец д'Оржеваль, миссионер, что живет на реке Кеннебек, – сказал Элуа Маколле, – делает зеленые свечи из растительного воска. Он содержится в ягодах, которые приносят ему индейцы, я это точно знаю.

– О, как интересно…

Она побеседовала со старым охотником, потом ей пришлось уложить в постель Онорину, которую совсем сморила усталость. Она помогла прислуживать за столом и, в общем-то, была довольна, что сумела не дать прорваться наружу бушевавшей в ее душе буре.

Жоффрей де Пейрак обманывает ее? Были минуты, когда ей казалось, что она чувствует на себе его пристальный взгляд, но нет, быть того не может, ему и в голову не придет, какие мысли обуревают ее, а она ничего не скажет ему… ничего…

Но в тот момент, когда они вошли в спальню, в их общую спальню, Анжелику вдруг охватила самая настоящая паника. В этот вечер она впервые пожалела, что живет не в роскошном замке, где, сославшись на мигрень, она могла бы удалиться в свои комнаты, чтобы избежать его общества, а главное – его объятий.