Апология
Шрифт:
Но не потому сказал я все это, что стыжусь своей родины, нет — мне не пришлось бы краснеть за нее, будь мы даже еще сегодня городом Сифака. [106] Впрочем, после того, как Сифак потерпел поражение, мы перешли к царю Масиниссе, [107] как подарок от римского народа, а затем наш город был как бы вновь основан, и мы стали блистательной колонией военных ветеранов. В этой колонии мой отец занимал высочайший пост дуумвира, [108] пройдя предварительно через все почетные должности. Положение, которое отец приобрел в этом городе, я храню не менее достойно, чем он сам, с тех пор, как я начал принимать участие в заседаниях сената, [109] пользуясь при этом, как я надеюсь, таким же почетом и доброй репутацией. Но для чего, в конце концов, я рассказал обо всем этом? Для того, чтобы ты, Эмилиан, не так сердился на меня и поскорее оказал бы мне снисхождение, раз уж я, может быть, по моей беспечности, не избрал местом своего рождения твой Зарат — этот светоч аттицизма.
106
Нумидийский царь, союзник римлян во II Пунической войне, перешедший в конце войны на сторону карфагенян.
107
Масинисса — царь Западной Нумидии. Во время II Пунической войны он поддерживал сначала Карфаген, а потом Рим.
108
Дуумвиры — высшие должностные лица в колонии.
109
Дети знати допускались
25. Неужели вам не стыдно в присутствии такого человека, как Клавдий Максим, так упорно обвинять меня во всем этом? Ведь вы говорите о пустяках, которые, вдобавок, еще и противоречат друг другу, и тем не менее вы нападаете и на то и на другое! Как бы то ни было, но вы ставите мне в вину вещи прямо противоположные: суму и палку — как признак суровости, песни и зеркало — жизнерадостности; одного раба — как проявление скупости, трех вольноотпущенников — расточительности; наконец, красноречие греческое, а родину — варварскую… Очнитесь, очнитесь же и подумайте о том, что вы говорите в присутствии Клавдия Максима, человека строгого и занятого Делами всей провинции! Бросьте, говорю вам, эту бессмысленную клевету! Подавайте-ка сюда ваши обвинения — все эти лютые преступления, невероятные злодеяния, безбожные занятия! Почему в вашей речи доказательства завяли, а крик пышно расцвел?
Теперь я приступаю к самому обвинению в магии; его запалили с невероятным шумом, чтобы возбудить ненависть ко мне, но, вопреки всеобщим ожиданиям, огонь поддерживали какими-то бабьими сказками, и все обвинение сгорело дотла. Ты видел когда-нибудь, Максим, как пламя, охватив солому, звонко потрескивает, далеко бросает свой отблеск и быстро растет? Но вот — легкая солома сгорела, пламя угасло, и от костра ничего не осталось. Вот тебе обвинение того же сорта — оно начинается с брани, многословно, но бездоказательно, а после твоего приговора оно исчезнет, не оставив после себя никаких следов клеветы. Все это обвинение направлено у Эмилиана к одной цели — доказать, что я маг; и поэтому мне хочется спросить у его ученейших адвокатов: что такое маг?
Ведь если, как читал я у многих писателей, на языке персов «маг» — то же самое, что наше «жрец», что же это, в конце концов, за преступление — быть жрецом, изучить, как принято, законы священных обрядов, правила жертвоприношений, различные религиозные системы, понимать их и хорошо в них разбираться? А если магия — это то, что понимает под этим словом Платон, упоминая, каким наукам обучают персы юного наследника царского престола… но память моя в точности запечатлела слова божественного мужа, а ты, Максим, припомни их вместе со мной:
«Когда же ребенок достигает возраста 14 лет, его берут к себе те, кого они называют царскими педагогами. Это четверо избранных персов, самые знаменитые люди своего поколения: самый мудрый, самый справедливый, самый благоразумный и самый мужественный. Один из них учит и магии, науке Зороастра, сына Оромаза, иными словами — почитанию богов. Учит он и искусству царствовать». [110]
26. Слышите ли вы, безрассудные обвинители магии? Это — наука, угодная бессмертным богам, обладающая знанием того, как чтить их и поклоняться им. Она безусловно священна, и божественное ведомо ей, она знаменита еще со времен Зороастра и Оромаза, [111] своих основателей. Она — жрица небожителей, ее изучают как одну из наук особенно необходимых царю, и у персов не разрешают сделаться магом первому встречному, как не разрешают ему и стать царем. Тот же Платон в другом своем диалоге так написал о некоем Залмоксе, родом фракийце, но занимавшемся тою же наукой: «Заговоры — это прекрасные слова». [112] А раз так, то почему бы мне и не знать прекрасных слов Залмокса или жреческого искусства Зороастра?… Но если, вместе с толпой, мои обвинители думают, что маг это только тот, кто вступил в общение с бессмертными богами, узнал какой-то невероятной силы заклинания и поэтому может исполнить все, чего ни пожелает, то я чрезвычайно изумлен, как они не побоялись обвинять человека, который, по их же собственным словам, обладает такой безграничной властью. Да, потому что столь таинственное и божественное могущество нельзя сравнивать ни с чем остальным, и от него не убережешься. Если кто-нибудь привлечет к суду убийцу, то появляется на улице с провожатыми; кто обвиняет отравителя, бывает особенно осторожен в еде; кто уличит вора, оберегает свое имущество. Но уж если кто-нибудь посягнет на жизнь мага (я употребляю это слово в том смысле, какой ему придают они), то какими провожатыми, какими предосторожностями, какой охраной сумеет этот человек предотвратить невидимую и неизбежную гибель? Разумеется, никакими. Вот почему обвинять в таких преступлениях значит не верить в них.
110
Платон, «Алкивиад», I, р. 121 Е
111
Зороастр (Заратустра) — реформатор древнеперсидской религии, главным богом который был Оромаз (Ормузд); Апулей вслед за Платоном считает Оромаза человеком, отцом Зороастра.
112
Платон, «Хармид», р. 157 А
27. Однако из-за какого-то общего для невежественных людей заблуждения философы нередко подвергаются подобным обвинениям. Те из них, что исследуют простые и непосредственные причины существования тел (и поэтому о них ходят слухи, что они отрицают богов), считаются нечестивцами, например Анаксагор, Левкипп, Демокрит, Эпикур и остальные защитники природы. Других же философов, тех, что с особенной пытливостью изучают царящее в мире провидение и особенно часто прославляют богов, их-то как раз и называют магами (в ходячем смысле слова), как будто, коль скоро им известно то, что совершается, так они и сами могут совершать то же самое. Таковы некогда были Эпименид, [113] Орфей, Пифагор, Остан, [114] а затем приблизительно тем же подозрениям подвергались «Очищения» Эмпедокла, [115] Дэмонион Сократа, [116] то Платона. [117] В таком случае я поздравляю себя, потому что и я оказываюсь в числе столь великого множества столь знаменитых людей.
113
Эпименид — критский жрец и философ. В 596 г. до н. э., как рассказывает греческий писатель III в. н. э. Диоген Лаэртский (I, 109 ел.), очистил Афины от Килоновой скверны (так называлось проклятие, тяготевшее над убийцами и потомками убийц, умертвивших в 612 г. до н. э. участников заговора Килона, которые искали спасения у алтарей богов).
114
Об Остане нам почти ничего не известно. Лексикограф Свида считает даже, что «остан» — имя нарицательное.
115
Философ Эмпедокл написал книгу «Очищения», от которой е сохранилось почти ничего.
116
Знаменитое божество Сократа. По словам философа, это был какой-то внутренний голос, удерживавший его от дурных поступков (см., например, Ксенофонт, «Воспоминания о Сократе» I, 1).
117
Благо, которое Платон отождествляет с Демиургом (см. диалог «Тимей»).
Впрочем, сами факты, на которые они опираются, чтобы доказать мою вину, — ничтожны и нелепы, и, признаюсь, я опасаюсь, как бы ты не признал преступным в них только то, что они выдвинуты как судебные доказательства. «Почему, — спрашивает он, — ты разыскивал некоторые сорта рыб?» Как будто философ из любви к знанию не имеет права делать то, что может делать изнеженный обжора из любви к собственному брюху! «Почему свободная женщина вышла за тебя замуж после 14 лет вдовства?» Как будто не заслуживает еще большего удивления то, что она столько лет не выходила замуж! «Почему, прежде чем выйти за тебя замуж, она высказала в письме какое-то свое личное мнение?» Как будто кто-нибудь обязан давать отчет о причинах чужих мнений! «Но ведь она старше тебя и все же не отвергла молодого человека…» Да разве уже само это обстоятельство не служит доказательством, что нет никакой нужды в магии, чтобы женщина вышла замуж за мужчину, вдова — за холостяка, пожилая — за молодого?… А вот еще одно обвинение того же сорта: «Есть в доме у Апулея какой-то предмет, который он благоговейно чтит». Как будто не большее преступление вовсе не знать никакой святыни! «В присутствии Апулея упал мальчик». Ну, а что, если бы молодой человек, что, если бы даже старик упал у меня на глазах либо под бременем болезни, либо поскользнувшись на гладком полу?… Так вот какие аргументы служат у вас доказательством моих занятий магией: паденье ребенка, брак женщины и рыбная закуска!
28.
Я мог бы, право же, ничем не рискуя, ограничиться тем, что уже сказал, и закончить речь. Но так как, из-за размеров обвинения, в моем распоряжении еще вдоволь воды, [118] рассмотрим, пожалуй, если вам угодно, каждый факт в отдельности. И я не стану отрицать ни одного из поступков, которые вменяют мне в вину, будь это правдой или ложью; допустим, что все это действительно случилось; пусть все присутствующие, которые в огромном количестве собрались отовсюду послушать наш процесс, ясно поймут, что против философов невозможно, я уже не говорю, привести истинных фактов, но даже придумать какую-либо ложь: совершенно уверенные в собственной невиновности, они все же предпочитают защищаться, хотя могли бы просто все отрицать. Так вот, прежде всего я опровергну их доводы и докажу, что все это дело не имеет ничего общего с магией. Затем, окажись я даже самым великим магом на свете, я все же ясно покажу, что не было ни малейшего основания, ни малейшего повода привлекать меня к суду за какое-нибудь злодеяние. Дальше я скажу о не заслуженной мною ненависти, о письмах жены, неверно прочтенных и еще хуже истолкованных, о моем браке с Пудентиллой; я докажу, что вступил в него скорее из чувства долга, чем из корыстолюбия. Каких только беспокойств, каких мучений не доставил Эмилиану наш брак! Он-то и оказался причиной этого обвинения, которому я подвергся, и причиной его гнева, его ярости, его безумия, наконец. Если все это я установлю точно и неопровержимо, тогда лишь, Клавдий Максим, я призову в свидетели тебя и всех здесь присутствующих, что тот мой пасынок Сициний Пудент, под прикрытием и с согласия которого его дядя обвиняет меня, был совсем недавно вырван из-под моей опеки (после того, как умер брат его Понтиан, и старший по возрасту, и лучший по характеру); что, воспользовавшись этим, в нем возбудили безбожную злобу против меня и родной матери; что, не по моей вине, оставив занятия, подобающие свободному человеку, и презрев всякое образование, он уже первыми своими шагами, этим преступным обвинением, станет похож скорее на своего дядю Эмилиана, чем на брата Понтиана.118
Стороны на суде имели право говорить ограниченное время, причем обвиняемый получал времени в несколько раз больше, чем обвинитель. Измеряли время с помощью водяных часов — клепсидры, поэтому Апулей и говорит, что у него «еще много воды». Описание клепсидры см. в «Метаморфозах», III, 3.
29. Теперь я перехожу, как и решил, ко всем бредням этого самого Эмилиана. Я начну с того, что, как ты слышал, он поторопился выложить прежде всего, считая, по-видимому, эти свои соображения самой основой для подозрений в магии. Я, де, за плату разыскивал через каких-то рыбаков определенные сорта рыб. Но какое же из этих двух обстоятельств способно вызвать подозрение в магии? Не то ли, что рыбу для меня искали рыбаки? Ну, конечно, следовало поручить эту работу вышивальщикам или плотникам. Если бы я захотел избежать ваших наветов, мне пришлось бы так изменить задачу каждого ремесла, чтобы плотник ловил у меня неводом рыб, а рыбак, наоборот, — обтесывал бревно… Или вы потому решили, что рыбешек разыскивали для злодеяния, что их разыскивали за деньги? Разумеется, я раздобыл бы их даром, если бы они были нужны мне для пира. Так что же вы не уличили меня еще во многом другом? Ведь я часто покупал за деньги и вино, и зелень, и фрукты, и хлеб! В этом случае ты обрекаешь на голод всех, изготовляющих лакомства: кто осмелится покупать у них продовольствие, если установлено, что все съестные припасы, которые приобретают за деньги, нужны не для обеда, а для магии? А если не остается никакого места для подозрений ни в том, что рыбакам предлагают за деньги заниматься обычным для них делом — ловить рыбу (рыбакам, которых они [119] все же не привели как свидетелей, потому что таких рыбаков и не существует), ни в том, что за товар заплатили определенную сумму (величину которой они [120] все же не назвали, чтобы умеренную цену не пропустили равнодушно мимо ушей, а к чересчур большой — не отнеслись с недоверием), если все это, говорю я, не вызывает ни малейшего подозрения, то пусть Эмилиан ответит мне, что за убедительный довод побудил его обвинить меня в магии?
119
Обвинители.
120
Обвинители.
30. «Ты разыскиваешь рыб», — говорят мне. Я не намерен отрицать этого, но скажи, пожалуйста, значит, тот, кто разыскивает рыб, — маг? Не в большей степени, на мой взгляд, чем если б я разыскивал зайцев, вепрей или каплунов. [121] Или, быть может, одни только рыбы несут в себе нечто, скрытое от других, но известное магам? Если ты знаешь, что это такое, то ты маг, и это несомненно; а если не знаешь, то тебе придется сознаться, что ты обвиняешь в том, чего сам не знаешь… Неужели вы до такой степени незнакомы со всеми науками, и даже, наконец, со всеми ходячими россказнями, что не в состоянии придать хоть видимость правдоподобия вашим измышлениям? Да и каким образом способна разжечь любовный пыл глупая и холодная рыба или вообще любой найденный в море предмет? Разве только то ввело вас в заблуждение, что Венера, как говорят, рождена морем?!. [122] Узнай же, Танноний Пудент, как велико было твое невежество, когда ты рассчитывал извлечь из рыб доказательство занятий магией. Если бы ты читал Вергилия, то несомненно знал бы, что эти занятия требуют совсем других вещей. Действительно, насколько мне известно, поэт перечисляет, [123] мягкие повязки [124] пышные ветви, [125] лучший ладан, [126] разноцветные нити, [127] затем — сухой лавр, [128] быстро твердеющую глину, [129] и быстро плавящийся воск [130] а кроме того, еще другие средства, которые он описывает в своей глубокомысленной поэме:
121
Мясо этих животных высоко ценилось гурманами
122
См. прим. 34 к кн. II «Метаморфоз».
123
«Буколики», VIII, 69 ел.
124
Ими украшали алтарь, на который возлагались магические приношения.
125
Ветви деревьев вообще играли важную роль в религиозных обрядах, так как многие деревья были посвящены богам (например, лавр — Аполлону).
126
Сжигание ароматических веществ, в частности — ладана, было составной частью жертвоприношения божеству. Ср. Лукиан, «Зевс-трагик», 15.
127
Такие нити выполняли роль амулетов; особенное значение имел черный цвет
128
Сухие листья лавра сжигали, написав на них имя человека (это должно было принести ему несчастие).
129
По-видимому, чтобы достать отпечаток ноги человека. Верили, что человек начинает сохнуть, когда такой след на глине обожгут на огне.
130
Из воска делали изображение любимого, которого хотели привязать к себе, или врага, которого хотели погубить.
А ты, рыбий обвинитель, наделяешь магов совсем другими средствами: эти средства не снимают, оказывается, с нежных лбов, а сдирают с чешуйчатых хребтов, не срывают в поле, а вытаскивают из пучины, не скашивают серпами, а подцепляют крючками. Наконец, говоря о колдовстве, Вергилий называет яд, ты — порошок, он — травы и сучья, ты — чешую и кости, он скашивает луг, ты обшариваешь волну.
131
Речь идет о так называемом hippomanes, т. е. мясистом наросте на лбу новорожденного жеребенка. Считали, что если этот нарост не срезать, то мать откусывает и пожирает его.
132
«Энеида», IV, 513–515.