Шрифт:
Урсула Ле Гуин
Апрель в Париже
Профессор Барри Пенниуизер сидел за своим столом в холодной сумрачной мансарде и не сводил глаз с лежащей на столе книги и хлебной корки. Хлеб - его неизменный обед, книга - труд всей его жизни. И то и другое слишком сухо. Доктор Пенниуизер вздохнул, его пробрала дрожь. В нижнем этаже этого старого дома апартаменты весьма изысканные, однако же первого апреля, какова бы ни была погода, отопление выключается; сегодня второе апреля, а на улице дождь пополам со снегом. Приподняв голову, доктор Пенниуизер мог бы увидеть из окна две квадратные башни Собора Парижской Богоматери неотчетливые в сумерках, они взмывают в небо совсем близко, и кажется, до них можно достать рукой.
Огромные башни утопали во тьме. Доктор Пенниуизер утопал в унынии. С отвращением смотрел он на свою книгу. Она завоевала ему год в Париже. Напечатайтесь или пропадите, сказал декан, и он напечатал эту книгу и в награду получил годичный отпуск без сохранения жалованья. Мансонскому колледжу не под силу платить преподавателям, когда они не преподают. И вот на свои скудные сбережения он вернулся в Париж и снова, как в студенческие годы, поселился в мансарде ради того, чтобы читать в Национальной библиотеке рукописи пятнадцатого века и любоваться цветущими каштанами вдоль широких улиц. Но ничего не выходит. Ему уже сорок, слишком он стар для одинокой студенческой мансарды. Под мокрым снегом погибнут, не успев распуститься, бутоны каштанов. И опостылела ему его работа. Какое дело до его теории "теории Пенниуизера" - о загадочном исчезновении в 1463 году поэта Франсуа Вийона? Всем наплевать. Ведь в конце концов его теория касательно бедняги Вийона, величайшего школяра и преступника всех времен, - только теория, доказать ее через пропасть пяти столетий невозможно. Ничего не докажешь. Да и что за важность, умер ли Вийон на Монфоконской виселице, или (как думает Пенниуизер) в Лионском борделе на пути в Италию? Всем наплевать. Никому больше не дорог Вийон. И доктор Пенниуизер тоже никому не дорог, даже и самому
– Витаю в облаках, - сказал он вслух, опять вздохнул, и опять его пробрала дрожь.
Он поднялся, сдернул с кровати одеяло, закутался в него и, вот так неуклюже замотанный, снова подсел к столу и попытался закурить дешевую сигарету. Зажигалка щелкнула вхолостую. Опять он со вздохом поднялся, достал жестянку с вонючим французским бензином, сел, снова завернулся в свой кокон и щелкнул зажигалкой. Оказалось, немало бензина он расплескал. Зажигалка вспыхнула - и доктор Пенниуизер тоже вспыхнул, от кистей рук и до пят.
– Проклятие!
– вскрикнул он, когда по пальцам побежали язычки голубого пламени, вскочил, неистово замахал руками, и все чертыхался, и яростно негодовал на судьбу. Всегда все идет наперекос. А чего ради он старается? Было 2 апреля 1961 года, 8 ч. 12 м. вечера.
В холодной комнате с высоким потолком сгорбился у стола человек. За окном, позади него, маячили в весенних сумерках квадратные башни Собора Парижской Богоматери. Перед ним на столе лежали кусок сыра и громадная рукописная книга в переплете с железными застежками. Книга называлась (по латыни): "О главенстве стихии Огня над прочими тремя стихиями". Автор смотрел на нее с отвращением. Неподалеку, на железной печурке, медленно закипало что-то в небольшом перегонном аппарате. Жеан Ленуар то и дело машинально пододвигал свой стул чуть поближе к печурке, пытаясь согреться, но мысли его поглощены были задачами куда более важными.
– Проклятие!
– сказал он наконец на французском языке эпохи позднего средневековья, захлопнул книгу и поднялся. Что если его теория неверна? Что если первоэлемент, главенствующая стихия - вода? Как возможно доказать подобные мысли? Должен же существовать некий путь... некий метод... чтобы можно было увериться твердо, бесповоротно хотя бы в одной истине! Но каждая истина влечет за собою другие, такая чудовищная путаница, и все великие умы прошлого противоречат друг другу, да и все равно никто не станет читать его книгу, даже эти жалкие ученые сухари в Сорбонне. Они сразу чуют ересь. Чего ради он старается? Чего стоит его жизнь, прожитая в нищете и одиночестве, если он так ничего и не узнал, а только путался в догадках и теориях? Он яростно шагал по мансарде из угла в угол и вдруг застыл на месте...
– Хорошо же!
– сказал он Судьбе.
– Прекрасно! Ты не дала мне ничего, так я сам возьму то, чего хочу!
Он подошел к кипе книг - книги повсюду штабелями громоздились на полу, - выхватил из-под низу толстый том и принялся изучать какую-то одну страницу. Потом все с тем же застывшим на лице выражением мятежного вызова приступил к приготовлениям: сера, серебро, мел... В комнате у него было пыльно и захламлено, однако на небольшом рабочем столе порядок безукоризненный, все колбы и реторты под рукой. И вот все готово. Он чуть помедлил.
– Это нелепо, - пробормотал он и глянул в окно, туда, где теперь еле угадывались во тьме две квадратные башни. Под окном прошел стражник, громко выкрикнул время - восемь часов, вечер холодный, ясный. Тишина такая, что слышно, как плещет в берегах Сена. Жеан Ленуар пожал плечами, нахмурился, взял кусок мела и начертил на полу, подле стола, аккуратную пентаграмму, затем взял книгу и отчетливо, хоть и несмело, начал читать вслух: - Haere, haere, audi me... (Внемли и повинуйся (лат.))
Заклинание - такое длинное и почти сплошь - бессмыслица. Голос Ленуара звучал все тише. Стало скучно и как-то неловко. Наскоро пробормотал он заключительные слова, закрыл книгу - и шарахнулся, привалился спиной к двери и ошеломленно, во все глаза уставился на непонятное явление: внутри пентаграммы возник кто-то огромный, бесформенный, освещенный только голубым мерцанием, исходящим от огненных лап, которыми он неистово размахивал.
Барри Пенниуизер наконец опомнился и погасил огонь, сунув руки в складки одеяла, которым был обмотан. Он даже не очень обжегся, только отчасти утратил душевное равновесие и опять подсел к столу. Поглядел на свою книгу. Глаза у него стали круглые. Перед ним лежала уже не тощая книжка в серой обложке под названием "Последние годы Вийона, исследование различных возможностей". Нет, это был тяжелый том в коричневом переплете, и назывался он "Incantatoria Magna" (Великие заклятия (лат.)). У него на столе? Бесценная рукопись 1407 года? Да ведь единственный список ее, который пощадило время, хранится в Милане, в Амброзиевской библиотеке? Пенниуизер медленно обернулся. И медленно раскрыл рот от изумления. Обвел взглядом железную печурку, рабочий стол, уставленный ретортами и пробирками, неправдоподобные тома в кожаных переплетах - они громоздились на полу, десятка три солидных кип, - окно, дверь. Знакомое окно, знакомая дверь. Но у двери съежился на полу кто-то маленький, бесформенный, черный, и от этого существа исходил сухой частый треск, точно от погремушки.
Барри Пенниуизер не отличался особой храбростью, но он был человек рассудительный. Он подумал, что сошел с ума, и потому сказал совершенно спокойно: - Вы кто, дьявол?
Существо содрогнулось и продолжало стучать зубами.
Профессор мельком глянул туда, где высился неразличимый в темноте собор, и для пробы перекрестился.
Тут непонятное существо вздрогнуло, но не отпрянуло. Потом еле слышно что-то сказало, оно отлично говорило по-английски... нет, оно отлично говорило по-французски... нет, оно довольно странно говорило по-французски. - Значит, вы есть господь бог, - сказало оно. Барри встал и попытался его рассмотреть. - Кто вы такой?
– - властно спросил он. Существо подняло голову - лицо оказалось самое обыкновенное, человеческое - и кротко ответило: - Как вы попали в мою комнату? Короткое молчание. Ленуар поднялся с колен, выпрямился во весь свой невеликий росточек - пять футов и два дюйма. - Эта комната моя, - сказал он наконец с ударением, хотя и вполне вежливо. Барри обвел взглядом книги и колбы. Еще минута прошла в молчании. - Тогда как же я сюда попал? - Я перенес вас сюда. - Вы маг? Ленуар с гордостью кивнул. Он весь преобразился. - Да, я маг,- промолвил он.- Да, я перенес вас сюда. Если Природе не угодно открыть мне знания, так а могу покорить ее, Природу, я могу сотворить чудо! Тогда к дьяволу науку! Я был ученым... с меня довольно!
– Он устремил на Барри пылающий взор.- Меня называют глупцом, еретиком, что ж, клянусь богом, я и того хуже! Я колдун, доктор черной магии. Я - Жеан, чья фамилия означает - Черный! Магия действует, так? Стало быть, наука - пустая трата времени. Ха!
– фыркнул он, но по лицу совсем не видно было, чтобы он торжествовал.- Лучше бы она не подействовала,- сказал он, тише и зашагал взад и вперед между кипами книг. - Я тоже предпочел бы, чтобы ваша магия не подействовала,- отозвался гость. - Кто вы такой?
– Ленуар вскинул голову и с вызовом поглядел в лицо Барри, хотя тот был на голову выше. - Меня зовут Барри Пенниуизер. Я профессор, преподаю французский язык в Мансоновском колледже, штат Индиана, прoвожу отпуск в Париже - продолжаю изучать позднее французское средневеко...- Он запнулся. Вдруг он понял, что за произношение у Ленуара и почему он не Жан, а Жеан.- Какой сейчас год?. Какой век? Прошу вас, доктор Ленуар...- Лицо у француза стало растерянным. Слова не только звучат по-иному, изменилось, кажется, и самое их значение.
– Кто правит вашей страной?!
– закричал Барри. Ленуар пожал плечами - истинно французский жест (есть вещи, которые не меняются). - Королем сейчас Людовик, - сказал он, - Людовик Одиннадцатый. Гнусный старый паук. Несколько минут они стояли неподвижно, точно вырезанные из дерева индейцы у дверей табачной лавки, и в упор смотрели друг на друга. Ленуар заговорил первый: - Так значит вы человек? - Да. Послушайте, Ленуар, по-моему, вы... ваши заклинания... должно быть, вы что-то напутали. - Очевидно, - сказал алхимик.
– А вы француз? - Нет. - Англичанин?
– Глаза Ленуара гневно вспыхнули. Проклятый британец! - Нет. Нет, я из Америки. Я из.. вашего будущего. Из двадцатого века от рождества Христова.
– Барри покраснел. Это прозвучало преглупо, а он был человек скромный. Но он знал: ничего ему не мерещится. Он у себя в комнате, но сейчас она совсем другая. Эти стены не простояли пяти веков. Здесь не стирают пыль, но все новое. И том Альберта Великого в кипе у его колен - новехонький, в мягком, ничуть не высохшем переплете из телячьей кожи, и ничуть не потускнело тисненое золотом название. И стоит перед ним Ленуар - не в костюме, а в каком-то черном балахоне, человек явно у себя дома... - Пожалуйста, присядьте, сударь,- говорил меж тем Ленуар. М прибавил с изысканной, хотя и рассеянной учтивостью ученого, у которого за душой ни гроша: - Должно быть, вы утомлены путешествием? Не окажете ли мне честь разделить со мною ужин? У меня есть хлеб и сыр. Они сидели за столом и жевали хлеб с сыром. Сперва Ленуар попытался объяснить, почему он решился прибегнуть к черной магии. - Мне все опостылело, - сказал он.
– Опостылело! Я работал не щадя себя, в уединении, с двадцати лет, а чего ради? Ради знания. Дабы познать иные тайны природы. Но познать их не дано. Он с маху на полдюйма вонзил нож в доску стола, Барри даже подскочил. Ленуар маленький, щупленький, но, видно, нрав у него пылкий. И лицо прекрасное - хоть и очень бледное, худое, но столько в нем ума, живости, одухотворенности. Пенниуизеру вспомнилось лицо прославленного атомного физика, чьи фотографии появлялись в газетных полосах вплоть до 1953 года. Наверное, из-за этого сходства у него вырвалось: - Иные тайны познать дано, Ленуар; мы не так уж мало всякого узнали...
– Что же?
– недоверчиво, но
– спросил Ленуар с усмешкой. - Нет, кажется, не умеем, но вот алмазы у нас делают. - Каким образом? - Из углерода... ну, в общем, из угля... при огромном нагреве и под огромным давлением, как я понимаю. Вы же знаете, и уголь и алмаз - тот же углерод, один и тот же элемент. - Элемент?! - Ну, я ведь говорил, сам я не... - Который из всех - первоэлемент? Который главенствующая стихия? закричал Ленуар, вскинул руку с ножом, глаза его сверкали. - Элементов около сотни, - стараясь не выдать испуг, сдержанно ответил Барри. Два часа спустя, выжав из Барри все, до последней капли, остатки сведений по химии, который тот когда-то получил в колледже, Ленуар выбежал в ночь и вскоре возвратился с бутылкой. - О, господин мой!
– кричал он.
– Подумать только, что я предлагал тебе всего лишь хлеб и сыр! В бутылке оказалось чудесное бургундское урожая 1477 года, добрый выдался год для винограда. Они выпили по стаканчику, и Ленуар сказал: - Если бы я мог тебя хоть как-то отблагодарить! - Вы можете. Знакомо вам имя поэта Франсуа Вийона? - Да, знаю, - не без удивления сказал Ленуар.
– Но он ведь только сочинял какую-то чепуху, на французском сочинял, а не на латыни. - А знаете вы, когда и как он умер? - Ну конечно. Его повесили здесь, на Монфоконе, то ли в шестьдесят четвертом, то ли в шестьдесят пятом, с шайкой таких же негодников. А что тебе до него? Еще два часа спустя бургундское иссякло, горло у обоих пересохло, за окном чуть брезжил ясный холодный рассвет, и стражник выкрикнул три часа. - Я дико устал, Жеан, - сказал Барри.
– Отошли-ка меня обратно. Алхимик не стал спорить, слишком он был учтив, полон благодарности, а вдобавок, пожалуй, тоже совсем выдохся. Барри стал столбом внутри пентаграммы - высокий, костлявый, закутанный в коричневое одеяло, с дымящейся сигаретой в зубах. - Прощай, - печально молвил Ленуар. - До свидания, - отозвался Барри. Ленуар начал читать заклинание задом наперед. Пламя свечи затрепетало, голос алхимика зазвучал тише. - Me audi, haere, haere!
– прочел он, вздохнул и поднял глаза. Пентаграмма была пуста. Трепетал огонек свечи.
– А я узнал так мало! вскричал Ленуар в пустую комнату. Потом забарабанил кулаками по раскрытой книге. "И такой друг... истинный друг...
Он закурил сигарету из тех, что оставил ему Барри, - он мигом пристрастился к табаку. Так, сидя за столом, он уснул и проспал три часа. Пробудясь, посидел немного в хмуром раздумье, снова зажег свечу, выкурил вторую сигарету, а потом раскрыл книгу под названием "Incntoria" и начал читать вслух: - Haere, haere...
– О слава богу!
– сказал Барри, поспешно выступил из пентаграммы и стиснул руку Ленуара.
– Послушай, я вернулся туда, в эту комнату, в эту самую комнату. Жеан! Но она была такая старая, ужасно старая и пустая, тебя там не было... и я подумал, господи, да что же я наделал? Я готов душу продать, лишь бы вернуться назад, к нему... Что мне делать со всем тем, что я узнал в прошлом? Кто мне поверит? Как я все это докажу? Да и кому, черт возьми, рассказывать, когда всем на это наплевать? И не мог уснуть, битый час сидел и проливал слезы... - Ты хочешь здесь остаться? - Да. Вот, я прихватил... на случай, если ты опять меня вызовешь. - Он несмело выложил восемь пачек все тех же. сигарет "Голуаз", несколько книг и золотые часы.
– За эти часы могут дать хорошую цену, - пояснил он.
– Я знал, от бумажных франков толку не будет. При виде печатных книг глаза Ленуара загорелись любопытством, но он не двинулся с места. - Друг мой, - сказал он, - ты говоришь, что готов был продать душу... ну, сам понимаешь... Готов был и я. Но мы ведь этого не сделали. Так как же... в конце концов... как все это случилось? Оба мы люди. Не дьяволы. Не было договора, подписанного кровью. Просто два человека, оба жили в этой комнате... - Не знаю, - сказал Барри.
– Это мы продумаем после. Можно, я останусь у тебя, Жеан? - Считай, что ты у себя, - сказал Ленуар и с большим изяществом обвел рукою комнату, груды книг, колбы и реторты, свечу, огонек которой уже побледнел. За окном, серые на сером небе, высились башни Собора Парижской Богоматери. Занималась заря третьего апреля. После завтрака (корки хлеба и обрезков сыра) они вышли из дому и взобрались на южную башню. Собор был такой же, как всегда, только стены не такие закопченные, как в 1961 году, но вид с башни поразил Пенниуизера. Внизу лежал совсем небольшой городок. Два островка застроены домами; на правом берегу теснятся, обнесенные крепостной стеной, еще дома; на левом - несколько улочек огибают здание университета; и это все. Между химерами собора, на теплом от солнца камне, ворковали голуби. Ленуар, которому этот вид был не внове, выцарапывал на парапете (римскими цифрами) дату. - Надо отпраздновать этот день, - сказал он.
– Сьездим-ка за город. Уже два года я не выбирался из Парижа. Поедем вон туда...
– Он показал на зеленый холм вдали, там сквозь утреннюю дымку чуть виднелись несколько хижин и ветряная мельница.- ...На Монмартр, а? Говорят, там есть неплохие кабачки. Их жизнь быстро вошла в покойную колею. Поначалу Барри чувствовал себя неуверенно на людных улицах, но Ленуар отдал ему запасной черный плащ с капюшоном, и в этом одеянии он если и выделялся в толпе, то разве лишь высоким ростом. Во Франции пятнадцатого века он, вероятно, был самый рослый из людей. Условия жизни убогие, вши неизбежное зло, но Барри и прежде не очень гнался за комфортом; всерьез ему недоставало только чашки кофе к завтраку. Они купили кровать, бритву (свою Барри забыл прихватить), Жеан представил его домовладельцу как мсье Барри, своего родича из Оверни, и теперь их повседневная жизнь окончательно устроилась. Часы Пенниуизера принесли им баснословное богатство - четыре золотых монеты, довольно, чтобы прокормиться целый год. Продали они эти часы как диковинную новинку, сработанную в Иллирии; покупатель, камергер его величества, как раз подыскивал достойную вещицу в подарок королю; он поглядел на марку фирмы: "Братья Гамильтон, Нью Хейвен, 1881",- и с понимающим видом кивнул. К несчастью, не успев еще вручить свое подношение, он угодил за решетку, в одну из клеток в замке Тур, куда Людовик ХI сажал провинившихся придворных, и те часы, быть может, поныне лежат в тайнике за каким-нибудь кирпичом в развалинах Плесси; однако двум ученым мужам это ничуть не повредило. С утра они разгуливали по городу, любовались Бастилией и парижскими храмами либо навещали разных второстепенных поэтов, которыми интересовался Барри; после завтрака рассуждали об электричестве, о теории атома, о физиологии и прочих материях, коими интересовался Ленуар, производили небольшие химические и анатомические опыты - как правило, неудачные; после ужина просто беседовали. В долгих непринужденных беседах они переносились через века, но под конец неизменно возвращались сюда, в полутемную комнату с окном, настежь открытым весенней ночи, к своей дружбе. Через две недели уже казалось, будто они знают друг друга всю жизнь. Они были совершенно счастливы. Оба понимали: им не удастся применить знания, полученные друг от друга. Как мог бы Пенниуизер в 1961-м доказать истинность своих познаний о старом Париже? Как мог бы Ленуар в 1482-м доказать истинную ценность научного метода познания? Обоих это ничуть не огорчало. Они и прежде всерьез не надеялись, что хоть кто-то их выслушает. Они жаждали только одного - познавать. Итак, впервые за всю свою жизнь оба они были счастливы; настолько счастливы, что в них стали пробуждаться кое-какие желания, которые прежде задушены были жаждой знаний. Однажды вечером, сидя за столом напротив Жеана, Барри сказал: - Я полагаю, ты никогда особенно не помышлял о женитьбе? - Да нет, - неуверенно ответил друг.
– Все же я духовное лицо, хоть сан мой и скромен... да и как-то было не до женитьбы... - И это дорогое удовольствие. Да притом, в мое время ни одна уважающая себя женщина не захотела бы жить, как жил я. Американки до дьявола самоуверенны и деловиты, блистательны, но наводят на меня страх... - А наши женщины маленькие и черные, как жуки, и у них гнилые зубы,- мрачно сказал Ленуар. В тот вечер о женщинах больше не говорили. Но заговорили назавтра, и на следующий вечер, а на третий - друзья удачно препарировали лягушку, выделили нервную систему, распили, чтобы отпраздновать такой успех, две бутылки Монраше 1474 года и порядком опьянели. - Читай-ка заклятие, Жеан, вызовем женщину,- сладострастным басом предложил Барри и ухмыльнулся, точно химера на соборе. - А вдруг на этот раз я вызову дьявола? - Пожалуй, разница невелика. - Они неудержимо расхохотались и начертили пентаграмму. - Haere, haere...- начал Ленуар. Тут его одолела икота, и за дело взялся Барри. Дочитал до конца. Налетел порыв холодного ветра, запахло болотом - и в пентаграмме возникло совершенно обнаженное существо с длинными черными волосами и дикими от ужаса глазами, оно отчаянно визжало. - Ей-богу, это женщина,-- сказал Барри. - Разве? Да, это была женщина. - На, вот тебе мой плащ,- сказал Барри, потому что несчастная вся тряслась, испуганно тараща глаза. И накинул ей плащ на плечи. Женщина машинально завернулась в плащ, пробормотала: - Gratios ago, domine. (Благодарю, господин (Лат.)). - Латынь!
– вскричал Ленуар.- Женщина - и говорит по-латыни?! Он был этим столь глубоко потрясен, что даже Бота быстрей оправилась от перенесенного ужаса. Оказалось, что она была рабыней в доме супрефекта Северной Галлии, жил супрефект на меньшем из островов затерянного в болоте островного города, называемого Лютециа. По-латыни Бота говорила с сильным кельтским акцентом и даже не знала, кто был римским императором в то время, из которого она явилась. Истинная дочь варварского племени, презрительно заметил Ленуар. Да, правда, она была невежественной, молчаливая, смиренная дикарка с гривой спутанных волос, белой кожей и ясными серыми глазами. Заклятие вырвало ее из глубины крепчайшего сна. Когда два приятеля наконец убедили ее, что они ей не снятся, она, видимо, приписала случившееся какой-то прихоти своего чужеземного всемогущего господина-супрефекта, и приняла свою участь, не задаваясь больше никакими вопросами. - Я должна вам служить, господа мои?
– осведомилась она робко, но не хмуро, глядя то на одного, то на другого. - Мне - нет, - проворчал Ленуар и прибавил по-французски, обращаясь к Барри: - Валяй, действуй; я буду спать в чулане. Он вышел. Бота подняла глаза на Барри. Никто из галлов и мало кто из римлян отличался таким великолепным высоким ростом; ни один галл и ни один римлянин никогда не говорил с нею так по-доброму. - Светильник почти догорел,- сказала она (то была свеча, но Бота никогда прежде не видела свеч).- Задуть его?