Апрельский туман

***

Приближение выходных для меня – каждый раз испытание. С одной стороны, я рада, что не нужно никуда идти и я могу целый день провести с Ледой в нашем маленьком упорядоченном мирке. С другой стороны, я ощущаю колоссальное, неподъемное чувство вины, причем это чувство тем тяжелее, что я ничего не могу сделать, чтобы избавиться от него. Я отлично знаю, с каким нетерпением ждут моего приезда домой старики, – для этого мне не нужно звонить домой и спрашивать у мамы, как дела, – я чувствую их любовь, их надежду на мою ответную любовь, на мое «выздоровление», их веру в мои силы, в то, что непонятным образом все сможет идти так, как раньше, и я буду непрерывно радовать их своими успехами, своей жизнерадостностью, своей зависимостью от них, и снова стану послушной девочкой и буду читать книги их Учителя и верить на слово тому бреду, который довел меня бог знает до чего!

Все это я обдумываю, уставившись в экран компьютера и пробегая в сотый раз одну и ту же строчку очередной книги. Я думаю об этом снова и снова. И опять переношусь в те годы, когда все было так паршиво, что словами не передать, и опять прихожу к мысли, что это родители во всем виноваты, и начинаю злиться на них, представляя, какой простой могла бы быть моя жизнь, не загружай они меня с детства всяким мистическим бредом. Потом я чувствую свою несправедливость и сознаюсь в том, что во всем, что произошло со мной, виновата только я – и никто больше. Ведь никто не виноват в том, что я – как глина, из которой каждый может лепить все что угодно, никто не виноват в том, что я не цельная личность, вообще не личность; никто не виноват в том, что мне с первых проблесков сознания снится всякая дрянь, способная покорежить чью угодно психику, не то что мою. И все же я не могу без содрогания представлять свой приезд туда – в ТО место, где все буквально кишит воспоминаниями, в эту комнату, где один только запах способен перенести меня на пять лет назад и заново заставить пережить все то, что и врагу не пожелаешь. И сколько раз я по телефону объясняла все это родителям, сколько упрашивала их не вынуждать меня снова делать им больно, – ведь знаю, что они каждый раз в бессмысленной и неоправданной надежде ждут, что к ним приедет жизнерадостное чадо и наполнит их нелегкие будни праздником. А вместо этого на вокзале их ждет нелюдимый мрачный волчонок. Вечером в субботу они уйдут на молитвенное собрание и будут совещаться с Учителем о моем состоянии и о возможных способах помощи «бедному ребенку», а тот будет нести им все ту же однообразную чушь о приобщении и просвещении, а они будут понимающе и с надеждой кивать… Господи, я могу все это видеть, не выходя из своей комнаты. Мне заранее совестно за все те хамские слова, которые наговорю им. Но я уже сейчас знаю, что, как бы стыдно мне ни было сейчас, я все равно произнесу, все равно сделаю им больно, снова раздеру их не успевшие зажить сердца.

Это порочный замкнутый круг – и с каждым годом он становится все больше, впитывая в себя все новые потоки грязи, которую я изо дня в день выливаю в души своих несчастных родителей, вбирая растущее, словно раковая опухоль, чувство вины, питаясь непрерывно увеличивающимся ощущением собственного гадства, от другого слова. Так и катится этот круг, все убыстряя свое верчение, вбирая в себя все, что попадается ему на пути, – катится в неизвестность, безрадостную и неинтересную.

И все-таки периодически мне приходится приезжать в этот ненавистный город, в этот ненавистный дом, в эту ненавистную комнату. Я заранее готовлю себя к этой поездке, постоянно увещевая, что еду к любимым родителям, а все остальное – обстановка и прочее – все это не должно иметь для меня ни малейшего значения, ведь я еду, в конце концов, только чтобы повидать родных, которые соскучились по мне и по которым я тоже соскучилась. В любую минуту я могу сесть на поезд и уехать оттуда – никто и ничто, по сути, не держит меня там. Так я убеждаю себя, собираясь на вокзал.

Когда родители перебрались сюда из Города, я была совсем маленькой. И все же, прожив здесь почти всю жизнь, до сих пор чувствую себя чужеродным элементом. Маленький город – это маленькая вселенная, в которой все сцеплено воедино: природа, люди, праздники, новости, погода, пороки, сплетни, тайны – и ненависть к чужим, врожденная, впитанная с молоком матери. Всю жизнь я чувствовала эту ненависть, всю жизнь наблюдала тщетные попытки родителей смягчить общую враждебность, задобрить местного божка…

В окна я стараюсь не смотреть, ведь дорогу знаю назубок, – такое ощущение, что я лично знакома с жителями деревень, мимо которых проезжает поезд. Чтобы не впустить в себя всякую дрянь, достаю какой-то учебник (старая добрая теория плохого не сделает, я ведь знаю) и надеваю наушники. Да, мне стыдно; да, это слабость и не выход, но дорога домой – это единственное место, где я позволяю себе такую вольность, как плеер. Потому что здесь мне сложнее всего справиться с хаосом в голове. Это как портал из одного измерения в другое, но портал не одномоментный, а 100-километровой протяженности, и безболезненно миновать его – нелегкая задача. Я еще не там, но уже не здесь, и поэтому меня атакуют мысли из двух разных миров: с тяжелой пустотой в сердце «предвкушаю» свое пребывание дома, а на заднем плане, словно кордебалет, так и вьются мысли о Леде. У нее наверняка сейчас гости, и едва ли за весь вечер она вспомнит о моем существовании. И вообще я ей на фиг не нужна со всей своей сложностью. И никому я не нужна. Нет, конечно, родители меня любят, но от их любви только хуже, потому что любят они не просто так. Они надеются на меня, ждут перемен, верят в светлое будущее – и это давит колоссальным грузом ответственности…

Вот я и мечусь всю дорогу между этими двумя полюсами, – так мне хочется думать. На самом деле понимаю, что мечусь не я, – мое участие в том, что происходит в моей голове, минимально. Я просто-напросто арена для борьбы множества самодостаточных, независимых от моей воли сил, и сдерживать их мощнейший натиск, причем со всех сторон сразу, я уже не в состоянии. Поэтому включаю плеер – и становится вроде как полегче. Поток музыкальных сочетаний захлестывает толпы мыслей, сгрудившихся у моих дверей, дожидающихся своей очереди войти и внести лепту в разрушение моего Дома. И хотя эти твари непотопляемы, на время их вопли почти не слышны.

***

Суббота, вечер. Родители, как всегда, идут в молитвенный дом. Я уже вижу их покорно-печальные лица, склонившиеся перед Учителем, ждущие его напутственного слова, его бесценного совета относительно того, как быть со мной, что сделать, чтобы я снова стала прежней. И тут же я вижу его снисходительно-терпеливую рожу, его сокрушенно качающую голову, его толстые красные губы, в энный раз повторяющие одни и те же пустые фразы.

А потом они придут вечером, умиротворенные, утешенные, лелеющие давно разложившиеся, но такие приятные надежды, – и, едва разувшись, бегут в мою комнату, чтобы в очередной раз обрадовать меня «добрыми вестями»: ты не поверишь, П. снова спрашивал у кого-то там наверху насчет меня, и тот дал добро надеяться на лучшее. Я слышу их торопливые шаги и пытаюсь – да, я изо всех сил пытаюсь придать своему лицу мало-мальски приветливое выражение, – но что бы я ни делала, все равно, переступая порог моей клетки, родители наталкиваются (Господи, в миллионный раз!) на злобный, пренебрежительно-ядовитый взгляд волка. Улыбка быстро тает на их лицах – они понимают (понимают ли?), что все напрасно, что проницательный П. явно говорил про неопределенное будущее, а когда оно наступит?.. Эх…

Понурые и какие-то пришибленные, они, не поворачиваясь, пятятся вон из моего логова, а я провожаю их все тем же волчьим взглядом – и в это же мгновение чувствую себя скотиной, неблагодарной свиньей, отце- и матереубийцей, – но НИЧЕГО не могу с собой поделать, меня не радует их любовь. Мне было бы легче, если бы они любили меня меньше и имели в жизни еще какие-то интересы.

Ночью, вспоминая, как они, робко постучав в дверной косяк, пожелали мне по очереди спокойной ночи и нежно поцеловали в щеку, а потом, словно провинившиеся школьники, боком вышли из комнаты, я пытаюсь разобраться: что, черт возьми, я за человек такой?! Урод какой-то, а не человек. Рабыня собственных мыслей и той дряни, которая уселась мне на шею и заставляет поступать так омерзительно несправедливо! Нет чтобы пожалеть их, сделать над собой усилие и хотя бы улыбнуться, тем самым подняв им настроение до заоблачных высот! Я у них – единственная радость в жизни. Сестра давно отмежевалась от стариков, приезжает раз в год, а если звонит (что тоже бывает крайне редко), то кроме пренебрежения и безразличия по отношению к ним в ее голосе ничего не звучит. Но, с другой стороны, ее тоже можно понять: когда они ударились в это свое «Учение» (исключительно от отчаяния), она была уже в том возрасте, когда человек в состоянии отличить, где правда, а где очевидная ложь, слегка присыпанная сладкими обещаниями и безграничной уверенностью в своих словах. Сестра с первого же посещения их первого Учителя поняла, что он за птица, и, наотрез отказавшись признать его носителем абсолютной истины, переехала на следующий день к бабушке. А там и до сентября, а соответственно, до ее первого дня в университете было рукой подать. И тогда началась новая жизнь – интересная, насыщенная, самостоятельная.

Так я осталась совсем одна.

Потом родители переметнулись в еще более радикальное вероучение, заявив, что тот человек был – как бы это сказать? – не совсем прав. А я осталась у разбитого корыта, ведь уже успела впустить в себя его понимание мира… Да и как же иначе? Родители верили ему, причем так слепо и безоговорочно, а я верила родителям… Можно, конечно, улыбнуться такой наивности в 14 лет, но установки позитивизма всегда были неприемлемы и чужды мне; несмотря на хорошие отметки по физике, химии и биологии, я считала все три науки просто плодом фантазии слишком умных людей, которые «додумались». Ведь вот он – мир передо мной: огромный, сложный, непостижимый! Как же его можно разложить на формулы и цифры, на омы и вольты, на химические элементы и корпускулярно-волновой дуализм? А если все-таки можно, то я не собираюсь верить в это. Если кому-то приятно полагать себя конфигурацией молекул и атомов, ареной химических реакций и физиологических процессов – пожалуйста, но без меня. Эти идеи я пыталась изложить своему соседу по парте – большому любителю все тех же наук плюс математики, по сути, ботанику. На что он разразился полной горечи, возмущения и неприкрытого сарказма тирадой в смысле: девчонка и есть девчонка – что с нее взять? – но иметь наглость противопоставлять научной (произнеся это слово, он гордо и многозначительно поднял длинный кривой палец вверх) объективной реальности – это, знаете, ни в какие ворота не лезет! В ответ я съязвила, что ж, мол, эта объективная реальность подвела его, когда он получил по контрольной по физике 4, а мне она мстить не стала за мое святотатство (у меня было 5, и ботаник прекрасно знал об этом). Он покраснел и пробормотал, мол, на то она и объективная реальность, что до людей ей и дела-то никакого нет.

– Вот видишь! – гордо сказала я. – А моей реальности есть дело до меня! – и отсела от него на заднюю парту.

…А тут еще музыкалка закончилась, одноклассницы как-то резко повзрослели и, превратившись из жизнерадостных девочек в томных и раздражительных подростков, с головой окунулись в большую жизнь. А я осталась стоять на огромном перепутье, и в разные стороны от меня разбегались тысячи поросших бурьяном тропинок, широких и прямых магистралей, узких одноколеек, горных извилистых неизведанных путей, но не было никого, кто мог бы мне помочь разобраться во всей этой путанице, в самой себе и понять, чего я хочу в этой жизни. А потом все эти бесчисленные дороги вдруг представились мне рельсами, начинающими свой бег так уверенно и задорно, но в конце концов неизбежно врезающимися в холмики-тупики. А потом я вдруг поняла, что ничего не хочу, ничего не жду и ни на что не надеюсь. А потом…

Так, опять за старое! Потом – суп с котом.

***

На следующий день все повторяется с такой точностью, что у меня в который раз появляется ощущение, будто я уже видела свою жизнь в какой-то мыльной опере.

Однако сегодня меня ждет что-то новое. Это я чувствую прямо с утра – уж слишком взволнован отец, хотя старается не подавать виду; слишком многословна мама – и вообще, все какое-то не такое, как всегда по воскресеньям. После обеда, который ела я одна, а родители тревожно наблюдали за моим поведением, за моими реакциями на их реплики – словно набирались духу на серьезный разговор, но все не могли понять: могу ли я адекватно воспринимать информацию. Наконец обед окончен, и все убрано со стола. Глубоко вдохнув и натянуто улыбнувшись матери, словно ища у нее поддержки, папа говорит: