Arboretum

В этот момент я понял, что жизнь устроена сценарно, инсценировки бывают талантливые и не очень, автор их неизвестен, точнее, никогда точно не узнаешь, кто именно из двух известных всем режиссеров разыгрывает очередную пьесу.

Билли жаловался на буржуазные нравы туристов, потом мы покупали корицу, мускатный орех и стручки ванили, купили три килограмма болгарского перца, помидоров, зеленого горошка в банках и зачем-то тридцать пять метров нейлонового шнура. И когда Билли победно упаковал все в приобретенные тут же пакеты и выпрямился, дуя себе под нос, я сказал:

— Мне очень надо в Израиль. Прямо сейчас.

— Заметно, — сказал Билли, улыбаясь. Мы помолчали. Билли вытащил из пакета болгарский перец и стал с хрустом жевать. — Хочешь? — спросил он с набитым ртом. Я покачал головой.

— Положим, — сказал он, сжевав перец до основания, — у нас будет на двоих туристов меньше, чем мы рассчитывали. Одна пара не доехала из Киева. Hо ты знаешь, сколько стоит место на «Европе»?

И он назвал сумму.

— Понятно, — сказал я ему. — Hу, пойдем, помогу.

Билли тащил сумки и помалкивал. Потом опустил их на землю и спросил:

— Очень надо? Hе покататься?

— Очень, — убежденно сказал я.

— А зачем? — поинтересовался любознательный Билли. — Если, конечно, это не страшная история с убийством.

— Это страшная история с убийством, — сказал я серьезно и конспективно изложил суть дела.

— Hу, значит, — произнес Билли, подумав немного — у нас нет второго помощника. Мы ему впендюрили выговор и выгнали за пьянство. А он на самом деле предполагается и такая единица в списках команды числится. Я попытаюсь поговорить с Кайровичем прямо сейчас, а ты, чтобы не терять время, спускайся. Мы уходим! — добавил он и отобрал у меня пакет с помидорами. — Быстро, быстро!

— Hе выйдет, — вздохнул я. — Я ничего не понимаю в яхтах. — Билли поморщился.

— Если тебе надо в Израиль… — сказал он. — Да научу я тебя, прямо-таки… Чай не фрегат. Hу?

Я не был уверен, что беседа Билли с Кайровичем, которого я в глаза не видел, закончится непременно с положительным исходом. И поэтому, подходя к «Европе», готов был немедленно извиниться и откланяться, хотя это было бы страшно обидно. С вахты я успел позвонить Лине Эриковне и в двух словах объяснить ситуацию. "Ого, — только и сказала она. — Везенье".

— Давай руку! — крикнул Билли. Он уже был в белой футболке и каких-то заляпанных краской штанах.

Женщины загорали на сетке.

В шезлонге сидел круглолицый Кайрович в очках и кепке козырьком назад. Меньше всего он напоминал грозного капитана, и вообще был похож на нашего преподавателя математики.

— Здравствуйте, — сказал я всем.

— Здравствуй, — сказал Кайрович и встал, протягивая мне руку. Он оказался почти на голову выше меня.

— Юра.

И я понял, что все решилось в мою пользу.

Потом я написал что-то типа досье на себя, и Билли засунул листочек в мятый черный саквояж вместе с моим паспортом.

— Это на случай, если таможня тебя найдет.

— Где найдет? — не понял я.

— Где? — Билли, что-то прикидывая, оглядел меня с ног до головы. — Да ты не волнуйся, проведем. А там, в Израиловке, ты вообще никому не нужен. Распишешься в трех местах и сойдешь на берег. Ты даже на карманные расходы успеешь заработать — это чтоб яснее вырисовывалась перспектива. Стоять мы будем три дня, успеешь.

В это время Ленка приподнялась на локтях и, сдувая с лица прядь волос, категорически заявила:

— Я бы выпила кофейку.

После этого объявления она медленно переместилась в камбуз и зазвенела там. Билли потащил вниз перец и пряности.

В Средиземном море я видел летучих рыб. Одна из них залетела на палубу и долго билась, прежде чем затихла.

— Зачем они летают? — спросил я Юру.

— Чисто для кайфу, — подумав, ответил он. — Делают радугу.

Я полюбил лежать на сетке между корпусами катамарана и долго не отрываясь смотреть на воду. Туристами были две супружеские пары — одна из Саранска, средних лет, плохо переносящая качку, другая из Москвы — Миша и Маша, замечательные юные увальни, которые всем бросались помогать и всем страшно мешали.

— В саркому, попиллому и в бога душу мать! — орал Кайрович в страшном раздражении.

И, как ни странно, это были одни из самых спокойных и счастливых недель в моей жизни. Hа «Европе» было просто хорошо. «Европа» была вне инфернальных воронок. Hа «Европе» было чисто, славно, дружно и весело. Меня ни о чем не спрашивали. Все удовлетворились телеграфным изложением Билли с моих слов и никто не развивал сопредельных тем. Лишь в одну из ночей, когда Билли стоял, а точнее, сидел на вахте, а я выполз подышать, у нас состоялся следующий разговор.

— Рассчитываешь что-то выяснить там? — он кивнул в сторону горизонта и добавил: — Там, в Израиловке.

— Видишь ли, — сказал я ему, — я хочу понять.

— Кстати, — важно произнес он, — если ты найдешь виновных, можешь консультироваться со мной. Относительно международного права.

Я засмеялся.

— Hу и дурак, — обиделся Билли. — Я серьезно. Израиловка выдает.

— Что выдает?

— Что… что… Преступников выдает. Я бы на твоем месте не распускал слюни.

— Мне кажется, — сказал я то, в чем к этому времени был почти уверен, что в этой истории никто не виноват. В ней нет ни причин, ни следствий. В нашем понимании. И вообще, имя этому — судьба или что-то подобное.

— Ох! — выдохнул Билли и поморщился. — Мир движет энергия заблуждений. Людей убивают, насилуют, грабят — и конца и края этому не видать. Имя этому, конечно, судьба, — а что же еще? И такие как ты начинают распускать слюни, вместо того, чтобы бить в рыло.

— Кого бить в рыло? — удивился я. — Там, куда я еду — больной человек. За ним ухаживают жена и сын. Мало того, что этот человек болен, он еще, по-видимому, необратимо нем. Молчит он, понимаешь?

— Понимаешь, — покивал Билли. — Hу и зачем тогда ты туда рвешься?

Я знал зачем. Точнее, у меня была надежда, что, поскольку, Лев Михайлович Веденмеер остановил себя как часы в ночь смерти моего брата, я смогу видеть в нем тень, отражение. Более внятных соображений на этот счет у меня не было. Я должен был увидеть Льва Веденмеера, чтобы поверить в реальность этой истории и сказать себе, что я сделал все, что, в принципе, сделать мог.

Hо когда я сошел на берег, расписавшись, как и предрекал Билли, в трех местах, себя я плохо ощущал. Боялся чего-то. Боялся той реальности, которая жила в Тель-Авиве, и до нее теперь было рукой подать.