Arboretum

— Вернулся бы ты вечером, а? — сказал Юра. — Завтра рано выходим в Хайфу, дальше — по побережью, поэтому — чтобы я не дергался, ладно? И я пошел звонить из таможни.

Мне ответил мужской голос, я невнятно сослался на бывших коллег Льва Михайловича и сказал, что хотел бы поговорить с его супругой.

— Она на работе, — ответил голос. — К сожалению, и я сейчас ухожу.

— А вы, наверное, Марк? — догадался я.

— Чего вы хотите?? — В его голосе явно чувствовалось нетерпение. — Да, я Марк. Я тороплюсь. Вы кто вообще?

По-русски он говорил очень плохо и я перешел на английский.

— Понятно, — сказал он не совсем уверенно, после того как я протранслировал уже отработанный и оформленный телеграфный текст. — Подъезжайте ко мне на работу, — он назвал адрес.

"Скоро, — подумал я невесело, — я научусь пересказывать эту историю в трех-пяти предложениях и она превратится просто в литературное произведение, в новеллу о Саде. И называться она будет «Arboretum».

С момента моего спуска на берег прошло сорок минут. Я поехал к Марку в институт физики моря. Hа такси. Смотрел в окно и немного грустил от того, что не могу почувствовать себя туристом и что мне, по-видимому, просто не удастся пойти побродить по этому городу, о котором столько слышал, в котором живут мои приятели, однокурсники и даже одна мамина дальняя родственница, что я вынужден рассматривать свою неожиданную поездку строго функционально и отстраненно, да и невозможно было бы использовать ее в каких-то еще целях помимо той, которую я сам себе поставил.

Марк Веденмеер оказался долговязым рыжим очкариком, с хорошо вылепленным, но плохо осознающим самое себя лицом. По-видимому, внешние проявления, в том числе и лицо, играли для него второстепенную роль. Во время нашего разговора он несколько раз уходил глубоко в себя и начинал нервно тереть сложенные лодочкой руки у себя между коленями.

— Я физик, — виновато сказал он. — Я совершенно никакой психолог. Что я могу сделать, посудите сами? Я могу познакомить вас с моим отцом, но уверен, что вы получите от этого мало удовольствия и еще меньше информации. Hо раз вы специально для этого приплыли… Через два часа я поеду его кормить. Кстати, и мама будет дома.

— Вот странно, — пробормотал я.

— Что? Что странно? — он смешно вытянул длинную шею.

— Вы специально поедете домой, чтобы его покормить?

— Hу да.

— И при этом Ирина Сергеевна будет дома? Hо она же может покормить его сама? Или… Извините, — я совсем смешался, — я, кажется, не совсем то говорю…

— Какой вы! — засмеялся Марк. — Проницательный… Нет, не может. У моего отца на этой почве, — он покрутил пальцем у виска, — много всяких странностей. Одна из них заключается в том, что он ни разу в жизни (разумеется, я имею в виду время его болезни) не принимал пищу из ее рук. Сначала — сиделка, а с двенадцати лет — я или его сестра, если я уж совсем занят. — Он вздохнул и развел руками: — Крейзи…

— А… извините ради бога, еще один дурацкий вопрос: как он к вам относится?

— К нам с мамой? — добродушно уточнил Марк. — Он к нам никак не относится. Он относится только к себе и к своему прошлому. Когда он смотрит вперед, мне всегда кажется, что он смотрит назад.

Еще два часа я листал роскошные атласы по биофизике моря, а Марк что-то писал, выходил, с кем-то разговаривал по телефону на иврите, в какой-то момент поставил передо мной литровый пакет с томатным соком и сказал:

— Пошли.

Мы подъехали к дому, возле которого, затмевая пол-неба, высилось неимоверное черное скульптурное сооружение, напоминающее клубок змей или памятник человеческому кишечнику.

— Вот, тоже… — сердито пробурчал Марк, — шедевр. В окно не выгляни. Каждый Новый год даю себе слово: взорву…

В лифте он сказал:

— Видите ли… Если это возможно, я бы поберег маму… Она очень не любит вспоминать эту историю. Hе забывайте, что она была свидетелем ее финала. У вас же нет острой необходимости беседовать с ней на эту тему? Отлично. Тогда, если вы не возражаете, я представлю вас как своего коллегу из России, а визит к отцу, если понадобится, объясню тем, что вы, дескать, выросли на его книгах и статьях и всю жизнь мечтали…

Голова у меня гудела, во рту сохло, я вспотел и совершенно обессилел, пока мы добрались до нужной двери. И тогда я увидел Ирину. Она оказалась совсем другой, нежели та, которую я почему-то успел себе представить. Я представлял ее темноглазой, черноволосой, с нервным энергичным лицом — некий образ женщины-"вамп", как я это понимаю. А она оказалась круглолицей блондинкой с раскосыми серыми глазами и мягкой улыбкой, с тяжелыми волосами, заплетенными в короткую толстую косичку, в яркой полосатой тишотке до колен и в красных тапочках с помпонами.

Марк чмокнул ее, представил меня, она подала мне мягкую прохладную руку и тихо, на хорошем русском языке спросила:

— Hу и что там Россия?

Я растерялся. Было выше моих сил установить, из какого мира она задает вопрос, а следовательно, какой ответ ей покажется наиболее корректным. И я решил ответить вообще. Я сказал:

— Знаете, Россия — это страна, в которой все очень быстро меняется. Ничто не успевает превратиться в традицию.

Она подняла брови:

— Это плохо?

— Это озадачивает, — сказал я. — Это затрудняет поиск ориентиров.

Она кивнула.

— В таком случае, — произнесла она, улыбаясь, — нужно заниматься чем-то, что не требует длительных систематических усилий. Например — растить детей. Или — писать роман. Извините, я оставлю вас ненадолго.

И она удалилась куда-то вглубь квартиры. Я с сожалением проводил ее взглядом и подумал, что мне бы, наверное, понравилось с ней разговаривать.

— Hу давайте, — сказал Марк, — я познакомлю вас с отцом. Предупреждаю: он не ходит, не говорит, но у меня есть подозрение, что у него достаточно осмысленная внутренняя жизнь, которую он, впрочем, никак не артикулирует. В принципе, он может читать и писать, но почти никогда этого не делает. Пойдемте.

Мы прошли по коридору, где я чуть не сбил черную квадратную напольную вазу, и оказались в светлой и почти пустой комнате. В ней был мягкий сиреневый ковер на полу, мягкий серый диван, и, мне показалось, все. В эркере стояло кресло. В кресле сидел человек и пристально смотрел на чудовищное сооружение внизу.

— Папа, — сказал Марк, — познакомься, пожалуйста, этот парень знает о тебе, как о крупном ученом, он…

Я бы сказал ему что-то другое. Hо, наверное, так и вправду было лучше. Настаивать я, в конце концов, не имел никакого права.

Кресло развернулось и на меня глянули знакомые по «свадебному» фильму внимательные серые глаза с тяжелыми веками. По припухшим подглазьям и красным прожилкам я понял, что этот человек сегодня, наверное, плохо спал. "Да спит ли он вообще?" — подумал я. Глаза смотрели не отрываясь. Он почти не изменился с тех пор: такие лица, как у него, обычно не претерпевают с годами существенных изменений. Он только стал совсем седым. У него был все тот же жесткий рот. И тут я вспомнил, что ему всего-то пятьдесят пять лет.