Арена

Арефьев помолчал и заговорил, была в его голосе берущая за душу строгая четкость.

— Не трудно, а нужно! Хорошая проверка. Ты родился в восемнадцатом году. Ты — плоть от плоти — дитя своего времени. И никакие Пасторино не смогут тебя перековать. И знаешь, отчего это: сердце у тебя наше, советское. И вот бьется твое сердце в унисон с нашими, — старик незаметно для себя встал и, стоя подле кровати, не просто говорил, а скорее произносил эти слова, хлынувшие из самой души.

— Ты сейчас говоришь, как на собрании.

— Представь, и у меня такая жажда — дожить до собрания в цирке. Ну? Понял? — Арефьев снова подсел на кровать и, прищурив один глаз, другим наблюдал за Шишковым.

— Слышишь? — цыган к чему-то прислушивался.

— Нет! Стучит кто-нибудь?

— Да нет же! Только не открывай глаз подольше. А теперь погляди на стол. Красно в глазах. Вообрази, что за красным столом председатель. Колокольчик. Жаль, что у нас из всех деталей есть только стакан и графин. Иногда внешние детали могут создать настроение. А вообще дело не в них. Наболело!.. Как болячка, торчит этот наш нерешенный вопрос, вот оно, вот новое! Антре! Как можно доверить живое дело, живых людей такому смердящему подлецу, как Пасторино?

— Да, иногда сама жизнь подсказывает. — Арефьев еще не досказал, а Шишков потянулся к белому листу бумаги. Взял карандаш и быстро нарисовал знак вопроса, забинтовав его штрихами, точками. Так рождалась веселая клоунская шутка о наболевшем вопросе. Шишков чертил на бумаге, Арефьев задумчиво смотрел на свои руки, будто желая найти для них бессловесный выразительный текст.

— Надо бы пойти в местную газету. Там почерпнуть кое-что! Жаль, старик, что в это воскресенье я не стою вместе с тобой на раусе… А вопрос ты отдай Пасторино. Объясни: злободневность, дескать, в его интересах. Пусть Филипп сделает из картона большой вопрос, который можно сложить так, чтобы он поместился в твоем пиджаке. И все. Следующий раз — новое антре.

— В это воскресенье тоже будет новое антре. Вместо тебя на раус влезет Пасторино. Представляешь?

Помолчали. Шишков тоскливо и нежно одними глазами встречал и провожал мельтешивший за окном снег. Его руки были влажны, горели. Температура.

— Старик!

— Что?

— Да не «что», а слушай! Мне вдруг показалось, что я леплю тебя из снега. Качу большой шар. Эй, разойдись, детвора! Все со двора, сейчас снежный, большой дворник вырастет такой, нос морковкой, и в руках метла, сапоги с подковкой, шляпа из ведра…

17

Постепенно забытье и жар стали вызывать у Шишкова воспоминания детства. Москва!..

Тогда он ехал в Москву зайцем. Но, выйдя на перрон и влившись в людской поток, вдруг почувствовал, что ему, мальчонке, захотелось идти вот так, как идут другие, с полным правом на все: проезд в метро и мороженое, на которое он жадно воззрился, оказавшись возле лоточницы. Он вовсе не ждал, чтоб она отвернулась, а дрожание его гибких проворных пальцев было не от того, что им хотелось воровато похозяйничать в чужом огороде… Нет, пальцы дрожали от восторга, как у ребенка, впервые увидевшего елочные игрушки. Он с трепетом потянулся к блестящей фольге, из которой торчала палочка.

«Тебе какое?» — спросила лоточница, и он с удовольствием, нараспев, гордо произнес: «Ескимо, куплю. Ескимо». И купил, отсчитав медяки, не трогая зелененькую трехрублевку. Он деловито показал женщине эту бумажку, как документ, и спросил:

«Теть, где это у вас здесь метро и аэропланы?»

«Эвон, куда тебе нужно! Езжай в парк Горького, там даже «чертово колесо» найдешь!»

Мишка Шишков поверил в «чертово колесо». Он блаженно закрыл глаза, потом распахнул их, огляделся и зашагал по громаде площадей, по веренице улиц. Шел, не боясь ни людей, ни машин, шел так, как никогда не шел по базарам и вагонам. Нагретый солнцем асфальт жег ему пятки, а витрины магазинов под полосатыми козырьками действовали на него, как веселые фокусники, и он останавливался у каждой, разглядывал все, что было за стеклом, глядясь в стекло, как в зеркало. Мотоциклы и велосипеды — в одних, куклы, снедь, колбасы с поваренком — в других, и каждая поражала его обилием вещей, которых оказалось в мире очень много.

Он никогда не имел коня, хотя до семи лет тоскливая таборная кляча была его табуном. Он пас ее урывками, холил и, подражая возницам, строго понукал. Отбившись от табора, он нашел себе коня на холсте, в маленькой барахольской фотографии, где на клеенке был нарисован лихой всадник в черкеске, а над ним у самой шашки было написано: «Еду, жди!!!» Вместо лица у всадника была дырка, в нее любой мог вставить свою голову, кто хотел оказаться на коне. Мишка сделал то же самое, ничуть не смущаясь, что его детская патлатая головенка не закрывала всей дыры. И он получился на коне, хотя его задорная мордочка казалась чужой, точно к старому туловищу тряпочной куклы наспех прилепили чужую фарфоровую головку. Однако и конь и всадник с головой Мишки на карточке, где написано: «Еду, жди!!!» — были. И вот он приехал в город, будто в родительский дом, где ждали его, заготовив к приезду тысячу невидалей, которые он завороженно рассматривал. Витрина так витрина, окно ли, лужица, оставленная машиной, везущей фонтаны для смывки пыли, — Мишка всюду видел отражение своего лица, и пусть не оставалось у него таких фотографий, однако в этот день он чувствовал, что и конь и дом, где его ждали, — это и есть самый большой город — Москва. Все ему стало родным: мятущаяся спешка в походках людей, широкое, вольное течение улиц.

Мишка шел. Шел долго. А парк еще не близко, словно выехал он на подводе в Вятку. И было проще, пожалуй, для Мишки попасть в Вятку, чем сразу найти в Москве парк с аэропланом и метро. Метро он узнал раньше, всласть покатавшись на чудо-гусенице — лестнице с трудным именем «эскалатор». Парк Мишка нашел на вторые сутки. И вверх тормашками взлетел на аэроплане, чтобы потом столкнуться носом почти что с самою землей. Ремни держали его крепко. Стальная балка с аэропланом сначала стойкой на голове опустила его книзу, точно сразу решила научить передвигаться без рук и ног. А затем стремительно взлетела в воздух и снова плавно посадила двухместную жужжалку. Мишка оказался за оградой аттракциона, продолжая поиски «чертова колеса». Вот оно — вроде ветряной мельницы с множеством грузил. А он пока нетерпеливо жмется в очереди у кассы. Стоит в своей цветастой кофте с рукавами широкими, продувными и в строгом солидном жилете о трех пуговицах: черной, пиджачной, бордовой и просто кремовой от нижнего белья. Однако жилет есть жилет, да и притом еще к пуговице из кармашка тянется медная, позвякивающая при беге и танце цепь. А глаза у Мишки черные, по-цыгански влажные, с ненасытной жадностью уже сверлили кассиршу, ожидая розовый билет. Она на секунду даже опешила, так хорош был этот малец-цыганенок, что в пору выкрикнуть: «Спляши, и на животе и на руках, спляши «Цыганочку»!» Но, взглянув на жилет, она с деланной серьезностью сказала:

«Вам как, отдельную кабину?» — и расхохоталась при его ответе:

«Получше…»

И Мишка сидит в кабине, которая закружила его вверх и вниз. Он видит Москву то с высоты птичьего полета, то снова сквозь шелест деревьев парка. Видит так, словно показывает ее сам дьявол: протянет на ладони маленькую, игрушечную, а потом распахнет кирпичными аллейками и деревами.

Много лет провел он после в городе, и ощущал, и впитывал цирк, пробирался поближе к занавесу, чтобы разглядеть смешного рыжего клоуна с черной лохматой собачонкой…

В четырнадцать лет он стал официальным гражданином Москвы, работал в цыганском театре «Ромэн» и жил на Тверском бульваре. Театр первые годы полонил его. Он иногда стрепетом жался у занавеса, чтобы ни одно движение Ляли Черной не ускользнуло от его взгляда. Дикая грация жила в ее лице, тонких смуглых руках и неутомимо неистовых ногах. Она умела выплясывать так, что башмаков, в которые были обуты эти задорные ноги, никто не замечал. И каждый, наверное, был уверен: не раз эта цыганка подошвами, босыми, твердыми, месила глину, песок и грязь бездорожья, прокладывая путь к радости и солнцу.

Пять лет он тоже выплясывал, поднимая на подмостках сцены облака пыли. Выплясывал лихо, с удалью, как в степи, в чьих просторах когда-то давно любила, поеживаясь на сухой колючей траве, лежать его бабка Велга. Бабка! О, она, должно быть, еще жива. И быть не может, чтобы земля, исхоженная ею, любимая до горечи, погребла бы ее, выпустив по весне зеленую стрелку дикого анемона. Нет, она сама, эта старуха, напоминала диковинное растение с шипами, которые нарастили ей годы. Лицо с необычайно пылающими глазами, рот с уголками, вздрагивающими в издевке над робким, в усмешке над смелым, пряди волос, седых и чуть вызолоченных махоркой.