Арена

До противника остались считанные метры. Как по команде, взметнулась сталь. Звонко скрестились клинки, сверкнули высеченные искры… Бой начался.

Численно силы противников были равны — по девять бойцов с каждой стороны. Жюри пошло на такое ограничение, потому что земляне физически не могли выставить десять бойцов. Но две девушки остались за спиной, а значит, на семерых мужчин наступали девять метаморфов. И то, что не все они имели мужское обличие, ничуть не меняло дела. Как Саша и предполагал, им не удалось удержать строй — очень скоро каждый был вынужден сражаться со своим, персональным, специально подобранным противником.

Саша обрушил меч на голову далатианина. Не Леночки— подсознательно он старался оттянуть до последнего этот момент, — а Штерна. Тот подставил оружие, но выдержать чудовищный удар тяжелого двуручника не сумел. Его меч отлетел в сторону. Сталь Александра врезалась прямо в ненавистную лысину… и погрузилась чуть ли не до середины груди. Одним рывком выдернув лезвие, он едва успел парировать выпад Леночки — укол, нацеленный в стык панциря и шлема. В горло.

На время забыв о Штерне, он кружил вокруг «жены», не решаясь нанести удар. Он никогда не поднимал на нее руку — разве что мысленно. И вот теперь переступить через себя было трудно. А она, похоже, подобных проблем не имела.

Саша быстро понял, что бойцы из далатиан никакие. И то сказать — кто и когда учил их владеть холодным оружием? Их ставка отнюдь не на умение — на живучесть. Атаки Леночка вела грубовато, без намека на изящество, довольно предсказуемо — их было не так уж и трудно отбивать.

Увы, войны не выигрываются в обороне.

Снова подвернулся великолепный момент для удара, и он опять упустил его. Саша злился на самого себя, пытаясь драться в полную силу, но ничего не мог поделать. Это стройное тело, каждую секунду грозящее ему смертью, принадлежало его жене. И он не в силах был пропороть ее нежную кожу, вывернуть наружу внутренности в потоках крови…

Острая боль пронзила бок. Он резко обернулся — меч с пронзительным свистом описал дугу, нанося удар тому, кто стоял за его спиной. Лезвие, превратившееся на миг в сплошную полосу серебристого цвета, перечеркнуло низенькую фигуру на уровне шеи — и голова Штерна, отсеченная напрочь, покатилась по песку. А в следующее мгновение он получил еще один удар — в спину, подлый и жестокий. Удар, который нанесла ему Леночка.

Саша рухнул на песок, чудом откатился в сторону, минуя рубящий удар драгоценной «жены», следующий принял кованым наручнем — она не ожидала этого, и оружие вылетело из тонких пальцев. Сила в них была, может, и немереная, но и отскок был силен. Леночка метнулась за улетевшим в сторону оружием, а Трошин воспользовался моментом, чтобы с трудом подняться.

Ее предательский удар оставил царапину на теле: клинок пробил-таки кирасу и слегка зацепил мясо. Не сильно и не опасно — хотя чуть в сторону, и вполне мог оказаться поврежденным позвоночник. А вот первая рана, нанесенная Штерном, опасна — Саша чувствовал, как бежит по бедру кровь, бьющая из поврежденного бока. Он бросил взгляд на поверженного противника. Штерн лежал неподвижно, столь же неподвижна была и его голова, откатившаяся на несколько метров в сторону. Неужели один готов? Тело его начало медленно оплывать, чтобы через несколько минут превратиться в лужу сероватой слизи.

А в следующее мгновение Александр снова пришел в движение, стиснув зубы и борясь с острой болью в боку. Леночка снова атаковала.

В первый момент Геннадий не поверил собственным глазам. Во второй — понял, что чего-то в этом духе следовало ожидать. По всей видимости, Жюри потребовало от далатиан поддерживать адекватную форму — иначе на их месте он бы сделался чем-то вроде спрута. Пусть с двумя руками, но длинными, метра по три, и гибкими. Тогда можно атаковать, оставаясь в относительной безопасности. То ли Жюри и в самом деле наложило ограничения, то ли далатиане сами приняли подобное решение, но противник Геннадия имел вполне человеческий вид. И даже вполне человеческую одежду — мышиного цвета мундир, серые погоны с двумя красными полосами и тремя массивными желтыми звездами. Багровую, толстую, как говорится «на ширине ушей», шею венчала знакомая до отвращения голова с обрюзгшим лицом и седым ежиком оставшихся волос. Глаза из-под насупленных бровей смотрели зло, лицо наливалось краской — как всегда, когда полковник Бурый впадал в бешенство.

— Что уставился, капитан? — рыкнул Бурый. — Совсем распоясался, сучий потрох… А ну смирно!

Против собственной воли Генка вытянулся в струнку— и тут же отшатнулся, уворачиваясь от удара. В руке полковника была булава — утыканный шипами стальной шар на длинной рукояти.

— Что, задергался, сопляк! Ишь ты, в герои подался! — Бурый наступал, размахивая булавой, с жужжанием рассекавшей воздух. — Ты, мать твою, честь мундира опозорил! Связался со всяким отребьем!..

Генка отступал, постепенно отдавая противнику метр за метром. Булава опасна: зацепи она его хотя бы краем— и ладно, если обойдется сломанной костью. Чтобы выдержать удар этой хреновины, нужны латы, а никак не тонкая кольчуга. Тут и щит, пожалуй, не помог бы — только руку отшибет. Он ловил подходящий момент, рассчитывая, что Бурый допустит хотя бы одну, хотя бы самую маленькую оплошность. А тот лез вперед как танк, не ведая усталости и не желая ни на миг останавливаться — взмах, другой, третий… Бурый брызгал слюной, ругался на чем свет стоит, обещал Одинцову все виды кар земных и небесных, начиная от дежурного «уволю к чертовой матери» и заканчивая не вполне логичным обещанием перевести в участковые навечно.

Наконец Геннадий улучил момент и захватил руку полковника крестовиной своего необычного оружия. А в следующее мгновение лезвие полоснуло по брюху Бурого, рассекая мундир, кожу и скрывающийся за ними слой сала.

Полковник зашатался, рухнул на колени. Его булава упала в песок, толстые кисти рук, заросшие короткими жесткими волосами, зажимали рану, сквозь пальцы сочилась кровь. Несколько мгновений он так и стоял, пытаясь увидеть порез — не мог, мешало брюхо, — затем поднес к глазам окровавленную ладонь и медленно поднял глаза на Геннадия. С хрипом, с брызгами крови вырвались слова:

— Гена… с-су-ука… ты ж меня… убил… За… за что… за что, капитан?

В углу глаза свернулась бриллиантом слеза — неожиданная на этом рыхлом лице, обычно озлобленном и недобром. Выдержать такое зрелище оказалось Одинцову не по силам. Он отвернулся, пряча взгляд.

И поэтому не видел, как рванулся вверх, забыв об уже затянувшейся ране, полковник Бурый. Как описала смертельную дугу булава в его руках.

Он уже больше не видел и не слышал ничего…

Максим, чувствуя, как предательски начинают дрожать руки, отступал, вяло отмахиваясь мечом от наседающего противника. Слишком свежа была память о том, что может с ним сделать господин Якадзуми, ежели начнет сражаться всерьез. Хотя разумом Макс понимал, что господина Якадзуми здесь нет и быть не может, но разум — это одно, а глаза — совсем другое. Вот он — старенький, сморщенный старичок, который уже полгода был для Макса наставником… да и, пожалуй, чуть не единственным другом. Кроме, конечно, красавицы Ниночки — но применительно к девушке понятие «дружба» Макса устраивало не вполне.

Каким ветром занесло японца в Москву, почему он решил открыть школу восточных единоборств именно там — Макс не знал, да и не спрашивал. Как-то не получалось задать всегда сдержанному учителю такой вопрос — что-то останавливало… На тренировках Максим чувствовал себя несколько неуютно, поскольку основную массу учеников составляли подростки. Он, взрослый дядя, все время ощущал какую-то неловкость, в очередной раз скрещивая меч с пацаном на голову его ниже. Что-то в этом роде, наверное, испытывает человек, случайно забредший на дневной сеанс мультфильмов и вдруг оказавшийся в толпе веселящейся детворы. Но все равно Максим был несказанно счастлив, что ему удалось попасть в эту школу, удалось увидеть своими глазами то, что до того момента видел лишь в кино или читал в книгах. Он созерцал работу Мастера.

Господин Якадзуми все понимал и, может быть, именно поэтому старался ставить Макса в пару либо с самыми старшими учениками, либо с собой. Максим благоговел перед учителем — и перед его умением владеть любым холодным оружием, и перед его способностью всегда сохранять кимоно идеально чистым и выглаженным. Это Макс, как и остальные ученики, к концу тренировки становился потным, грязным и вымотанным вконец — а седой японец, казалось, все это время спокойно просидел в уголке… Но ведь прыгал не меньше других.