Аргидава

Жрец-авгур Коломан-птицегадатель озабочен был еще в ночь, когда долго светился огонь в жилище у Ненастья и тайком шли оттуда на рассвете советники вождя. Утром с рукавов пустил летать Коломан голубей своих. И, как обычно, летали они кругами свитой за одним, самым красивым, белоснежным хохлатым, танцевали и кувыркались в небе, как вдруг разлетелись в страхе: речная чайка напала и до смерти заклевала хохлатого. И никто из голубиной свиты не кинулся защищать своего царя.

Так бормоча что-то тревожное о знамении, старик Коломан вдруг отчетливо крикнул:

– Зед! Зед! Зед!

И в один миг все это настало, все и случилось. Все знали, кто натянул лук, чья стрела попала в горло возлюбленному Ют.

Все знали, но молчали.

Бежать далеко не удалось. Ют опять попала в плен. Однако вождю вандалов, поселившихся с людьми своими в болотистых лесах за озерами в хижинах на сваях, было не до пленников – начались набеги Ненастья, хладнокровные ночные поджоги, воровство и убийства.

Дни перестали светлеть, жизнь превратилась в череду ночей. В одну такую ночь из очага выпала гроздь рун, сложилась сама собой в слово «смерть», и ее силой взял замуж демон по имени Ненастье, страх Божий. Истребитель ее племени. Убийца ее отца и ее мужа. Рабыни обрядили Ют в тонкий византийский платок с серебряным обручем вокруг головы и височными тяжелыми украшениями-колтами, а на палец ей надел Ненастье пресловутый перстень с черным запекшимся камнем, присланный Либитиной из Рима. Ют, знавшая женские и мужские языки племен, умевшая читать и писать на латыни и греческом, прочла надпись на внутренней стороне кольца.

Прежде чем он грубо швырнул ее на ложе свое, дикарь, болотный гнилозубый червь с черной душой, Ют впервые со дня гибели Зеда, слабо улыбнувшись, покорность явив, сделала все, как велела жрица, нянька ее, ласковая любящая нянька, принявшая Ют у погибшей в родах матери и взрастившая ее, нянька Рабан – птица в человеческом обличье, мудрая седовласая карлица. Как учила ее нянька, Ют скинула одежды и с низким поклоном поднесла Ненастью чашу с кровью молодого бычка. Он принял питье и, не сводя ненасытного тяжелого взгляда с лица девушки, выпил. Утомленный, хмельной и нерадостный – большего жаждал он от свадьбы с Ют. И объяснить не мог себе, что брата убил из смертельной зависти. Потому что никогда и никто – ни одна из его жен – не смотрел на него с такой нежностью и страстью, как Ют смотрела на Зеда.

И никогда не станет Ют сидеть за его спиной верхом на его коне и подавать ему стрелы.

Он потянулся, чтобы схватить Ют за тонкую шею, схватить, повалить, причинить такую же боль, какую чувствует он сейчас, но вдруг закашлялся, захлебнулся соленым и, не успев ничего осознать, упал на ложе замертво.

Ют ждала, когда воссоединится с Зедом, как предрекал ей жрец и учитель ее. Говорил, чтобы не опасалась, чтобы ничего не боялась. Говорил и плакал, бедный старик. Она послушно ждала и, опоенная травами, приготовленными жрецами своими, уже видела, что Зед стоит радостный на пороге туманного дворца и радостно ей улыбается.

В то время когда злобные жены Ненастья яростно избивали ее, она уже чувствовала сильные руки Зеда на своих плечах и его сухие теплые губы. Она улыбалась нежно, прикрыв глаза, и шептала ему, как тосковала, как бегала к озеру носить богине Гульде аккуратно скрученную пряжу, как просила соединить ее с Зедом… и еще… еще ты слушаешь, Зед? – еще носила липовые веточки и льняные букеты. И Гульде милосердная услышала Ют, исполнила ее просьбу.

Свою смерть Ют пропустила. В это время она уже сидела за спиной мужа своего Зеда верхом на его коне, что мчал их куда-то далеко, где они всегда будут вместе. От счастья Ют плакала. Зед смеялся. Он остался таким же. Она осталась такой же. Потому что, если влюбленные расстаются, надо оставаться таким, каким тебя любили. И тогда встреча в любом из миров – неминуема.

Тело Ют было замуровано в каменное ложе отдельно, неподалеку от погребения Ненастья. Никто не вспомнил о врученном ей, невиданном доселе украшении, с приказом носить, не снимая под страхом удушения, о перстне на безымянном ее пальце крепко сжатой в кулачок левой руки.

Римская императрица Либитина, узнав о гибели вождя, тщательно готовила набеги на пожарище, оставленное народом разрушенной империи Ненастья. Перерывали ее люди вокруг землю неутомимо в поисках захоронений. Искали захоронение вождя и его жены. Напрасно. Один только верный Клаудиус знал, что искала Либитина – невзрачный черный, отливающий фиолетовым, мутный, будто обгоревший, нездешний, с неба ночного однажды упавший камень в кольце. Напрасно.

Вскоре, что бы ни строили жители Аргидавы – то ли терем, то ли деревянную крепость, то ли возводили каменные чертоги, – в том самом месте появлялся тонкий мокрый след и сочилась влага: плакала Ют…

Глава двадцать пятая Ворожка

– Я тебе даже гадать не хотела, – говорила она кузнецу Мэхилю, зашедшему по-соседски к ней в хату. – Таким, как ты, цыганки не гадают. Но ты, старый сирота, не побрезговал нашей семьей, выучился у мужа моего нашему цыганскому ремеслу, и когда мой Гайда помер, и его похоронили на новом цвинтаре, и его душа должна была ждать четыре луны, пока умрет еще кто-то, чьи родственники согласятся похоронить его рядом с цыганом, вот тогда все четыре луны ты ходил к моему мужу как к своему брату каждый день. Ты приходил к нему и рассказывал свои нехитрые новости и молился за него своему богу. Ты спас душу моего мужа и своего названого брата. И я никогда не держала на тебя зла. Не думай.

Старая цыганка Пацыка, замотанная в коричневый теплый платок даже в самую жару, шаркая ногами в больших старых, обитых мехом, в широких трещинах и латках дерматиновых тапочках, прошла в угол комнаты, одернула грязную занавеску. Там стояла старинная резная горка. Правда, вместо посуды в ней лежали ветхие книги. Одну из них, называя ее «Зодия», Пацыка пользовала в гадательных ритуалах, предсказывая будущее по звездам. Кроме книг в горке стоял небольшой сундучок.

– Это смертное мое, – ткнула она в сундук пальцем, – платочек белый наденете мне, а орден и медали за войну так положите мне с собой. Не надо на подушках нести. Варерик своровать может и продать. Мне лучше положите. Чтобы Боженька знал, что я не просто так жизнь прожила, в грехе родила, с Гайдой не венчанная, гадала, привороты шептала. Завидовала. А чтобы Боженька знал, что я раненых выносила. Что лечила в санитарном поезде тех, кого уже никто не брался лечить. И запрещал главврач, а что было делать – даже бинтов не хватало, стирали холодной водой бинты… И сколько я хлопцев на ноги подняла! Сколько детей от них народилось потом! Понял меня, Мэхиль, брат моего мужа Гайды?

– Понял, Пацыка. Девочка где? Мать ее ко мне приезжала.

– Там, – Пацыка мотанула головой за горку. – Сонное дала ей выпить.

Цыганка оперлась о боковую стенку горки, та, тяжело скрипя по неровному полу, сдвинулась. Пацыка нащупала почти незаметный крюк и приоткрыла сливающуюся со стеной дверь.

Машка крепко спала на старом горбатом диване с маленьким овальным зеркалом на спинке и большими валиками по бокам. Она спала и видела во сне живую Лушку, Игната и Аргидаву. Пацыка подошла к девочке, укрыла съехавшим одеялом, бережно сняла очки с ее лица и положила на широкую спинку дивана. Мэхиль согласно кивнул, пригнувшись, вышел из каморки, Пацыка прикрыла дверь, задвинула горку на место и задернула занавеску.

– Ненастье идет… – глядя в окно то ли на лежащую внизу крепость, то ли далеко за реку своими выцветшими глазами, пробормотала Пацыка.

– Ненастье… – тихо откликнулся Мэхиль.

К Турецкому мосту на большой скорости подъехала машина. Группа людей решительно пошла в их сторону. Но спустя несколько секунд следом со стороны города к ним на бешеной скорости подъехал еще один автомобиль. Кто-то, не выходя из машины, что-то коротко сказал, люди бегом в панике вернулись в свою машину, и вскоре оба автомобиля ринулись куда-то по чьему-то приказу вон от Турецкого моста.