Аргидава

Маша пожала плечами, не подымая глаз.

– Вы, молодежь, ничего в этом не понимаете. Не такая это старина, конечно, так… конец девятнадцатого века, зато подлинность, сила, мощь настоящего серебра! Берешь в руки – любая трапеза становится пиршеством богов. Посмотрите-посмотрите, – Корнеев ножом указывал Маше через стол на вилку в ее руке, – там стоит лотовое пробирное клеймо Австро-Венгрии. Выполнено из серебра тринадцать лотов, а это, смею вам сказать, барышня, восемьсот двенадцатая метрическая проба. – Корнеев стремительно пьянел. – Мне по случаю и очень недорого достался весь набор. Не хватает только…

– …двух десертных вилочек. – Маша подняла голову и твердо посмотрела в безобразные выпуклые, с кровавыми прожилками глаза Корнеева. – Извините, нам пора. Я вообще совершенно не могу понять, – бормотала она, – как мы сюда попали. В этот дом. К этому вот столу. К этим вот вилкам. Пойдем, Игнат.

Маша резко выскочила из-за стола, стащила с гнутой спинки стула свой вязаный жакетик и, взмахнув им, чуть не спихнула на пол драгоценную фарфоровую фруктовницу. Та, на витой ножке в виде танцующей девушки-пастушки, прокрутилась на углу стола и, растеряв в своем диком фуэте виноградные гроздья, все-таки удержалась. Корнеев взвизгнул и беспомощно протянул к фруктовнице руки. Маша вылетела из квартиры. Следом, на ходу укладывая гитару в футляр, выскочил Игнат.

– Ну зачем ты? Не могла промолчать?

– Он их украл. Он эти приборы украл. – Маша еле сдерживалась, чтобы не разреветься, ее знобило и трясло как при температуре, сводило зубы и сильно тошнило.

– У кого? – опешил Игнат.

– Он украл их у Миркиной семьи.

Дядя Миша, Миркин отец, рассказывал, что его прадед, один из главных поставщиков Дунайского пароходства, держал буфет в Измаиле. Это был такой респектабельный буфет, куда там всяким ресторациям, и не сравнится, рассказывал дядя Миша. Считалось неприличным заходить туда дамам без перчаток и шляп, офицерам – одетым не по форме. Прадед поставлял на все суда Дунайского пароходства свежайшие продукты. Его знали в Измаиле, его чрезвычайно уважали и любили. Он, человек без образования, много трудился, был порядочен, честен, заслужил безупречную репутацию для своей фамилии на долгие годы и сумел прожить насыщенную событиями, встречами, новыми знакомствами и трудом счастливую жизнь. Любящая жена, прабабушка дяди Миши, семеро красавцев-мальчиков – все учились в университетах: в Одессе, в Черновицах, во Львове, в Киеве и даже в Вене. На праздники мальчики съезжались к родителям в Измаил, умные, красивые, надежные, владеющие несметным количеством языков, смешливые – гордость и радость, – родители не могли налюбоваться.

– Это самое серебро принадлежало ему, прадеду Миркиного отца. А та легкая, изящная гравировка – это его личная подпись, – стуча зубами от озноба, кутаясь в Игнатов пиджак поверх своего жакетика, продолжала Маша.

Много чего оставил Мирочкин прапрадед в наследство своим потомкам, а в частности налаженное, стабильное фамильное дело. Но в Бессарабию пришли Советы. И семья распалась. Кто-то бежал в Австрию, кто-то – в Румынию, а самый старший из сыновей – дед дяди Миши, который продолжил дело своего отца, – был арестован. Все его имущество конфисковали. Усадьба, счастливый дом, построенный и призванный хранить и собирать по праздникам всю счастливую разросшуюся фамилию, был разворован. Сначала там были какие-то учреждения, потом вроде бы школа, потом типография… Гопота регулярно била там окна.

– А потому что этой… Этим… Им бы лишь все разбить, разрушить, не ими созданное! А когда они… эти… разбивают одно стекло в доме и не вставляют – это все! конец! – можно прощаться с домом. Знаешь, есть закон такой? Знаешь? Короче, эти приборы, это столовое серебро – единственное, что сохранилось с тех пор. Их сберегла Миркина бабушка, мама дяди Миши. Даже в войну ее семья не тронула из набора ни одного предмета, как будто в этой коробке сохранилась та самая добрая слава и память об основателе рода.

– Маха, миленькая, успокойся. Они могли попасть на аукцион. Или в комиссионку. Сколько времени прошло! Война была. Да мало ли…

– Да что ты знаешь! Миркины родственники чуть ли не первыми в стране подали на выезд в Израиль. И вот тогда ночью к дяде Мише пришли с обыском. Кто были эти люди, Мирочкин отец догадывался. Они искали переписку с Израилем, сионистскую пропагандистскую литературу. А забрали коробку со столовым серебром. Там не хватало всего двух вилочек. Мы с Мирочкой рассматривали их вечером, играли с ними и забыли положить в коробку на место. Они остались в расположенной в углу Миркиной и Раюниной комнате, остались в «кукольном месте» за пианино, где пировали наши куклы у стола из кубиков с пластмассовой «посудкой»… Те две десертные вилочки остались в кармане фартучка-слюнявчика у пришедшего в гости к нашим куклам Раюниного старого зайца… Корнеев присвоил эту коробку с серебром, еще не донеся до кабинета. Он ее присвоил, как только увидел. Он, по-видимому, из тех, кто присваивает безнаказанно. Берет как свое.

– Да… ничего не случайно в этой жизни, убеждаюсь все больше, – сказал Игнат. – Мог ли предвидеть этот гэбист, что когда-то ты могла держать такую вилочку в руках, что у тебя такая цепкая память и что именно ты случайно, по его какому-то идиотскому капризу попадешь к нему в дом? Только вот у Сашки могут быть неприятности. Дядька спросит: кого ты пригласил, зачем, кто они такие, как посмели в чужом доме…

Маша виновато опустила голову. Мастер спонтанной реакции, она не подумала о Сашке.

В единственном Игнат ошибся. Корнеев ничего не делал просто так, невзначай, по настроению. Он намеревался близко познакомиться с молодым историком Добровольским и его подружкой, он рассчитывал подчинить их, подкупить эту троицу, найти на них серьезный компромат и заставить Игната, девчонку и Сашку продолжать стихийные, неуправляемые исследования. Но руководство ими взять в свои руки… А тут из-за какой-то мелочи все сорвалось.

А в доме у Корнеева события дальше развивались так. Корнеев остался сидеть, ссутулившись бесформенным комом над столом, тер пальцами злополучную вилку, глядя себе в колени, иногда вскидывая на Сашку тяжелый взгляд красных, навыкате глаз. Оставшиеся гости замолкли и потупились, не смея есть и пить, боясь даже взглянуть на юбиляра.

– Вон отсюда. Все вон, – тихо, спокойно прохрипел Корнеев, обводя всех – «кадровичек», Катерину, молчаливо, равнодушно жующих супругов, безучастного Бустилата – презрительным взглядом.

Гости тихо засобирались. Супруги и кадровички, шепотом и скорбно прощаясь, словно выходили из-за поминального стола, торопливо ушли. Бустилат молча убрался в недра квартиры, по-видимому, забрался к себе в комнату, чтобы быть на подхвате. Катерина, стараясь не звенеть посудой, убирала со стола.

– А тебя, племянничек, – с усилием подымаясь на ноги, опять тихо прохрипел Корнеев, сдерживая звериную ярость, – попрошу пройти ко мне в кабинет, расскажешь мне, что это за таких друзей ты пригласил, родственничек дорогой, на юбилей ко мне, знакомиться притащил, а заодно и про то поведаешь, что вы там в крепости вынюхиваете да что ищете и почему ты мне об этом до сих пор не докладываешь, иждивенец.

Сашка пожал плечами, встал, засунув руки в карманы джинсов, медленно и демонстративно безразлично пошел к двери в кабинет.

Корнеев нетерпеливо ладонью толкнул его в спину, аккуратно и плотно прикрыв дверь.

Корнеев умел бить так, что не оставалось синяков. Научился. Покойная жена его еще в молодости куталась в платки, надевала солнцезащитные очки, когда ходила на рынок. Синяки на ее лице сначала чернели. Потом зеленели, желтели – страшное зрелище. Но начальство сделало Корнееву замечание, мол, что это, ты же офицер. Негоже жене офицера с синяками по городу ходить. Ты, Корнеев, или держи ее дома, чтобы не лазила никуда и тебя не позорила, или бей так, чтобы не видно было. Он научился – стал бить в те места, которые не видны под одеждой. Так он выбил однажды из жены своего неродившегося ребенка.

Корнеев бил Сашку резиновой полицейской дубинкой.

– Мало я тебя выгораживал, ублюдок?! – верещал Корнеев. – Кто тебя из тюрьмы вытащил? Гнил бы сейчас в колонии, падаль пернатая!

Сашка, сцепив зубы, молчал, бычился и не закрывался руками. Это бесило дядю еще больше. Нужно было выдержать. Ради большего. В ящике письменного лежал инструмент – металлоискатель. Деньги, собранные от продажи не учтенных дядей артефактов, найденных Сашкой в нелегальных экспедициях, хранились на счете. Нужно было выдержать и переждать.