«Архангелы»

— Вот кто умеет пить! — восхитился дьячок. — Бочка, не женщина! Когда в ад попадет, всех чертей переполошит, столько выпила, что можно адский огонь залить…

Дьячок покачал головой, налил себе стаканчик и, выпив, продолжал:

— Вы люди молодые, вам следует танцевать. Вон в трактире сколько народу — яблоку упасть негде. Но и здесь сидеть и дуться тоже не годится! — Он уже смекнул, что между мужем и женой пробежала кошка.

— Вот кто веселится, — обронил примарь Корнян, словно проснувшись после появления Мужички.

— Кто? — переспросил дьячок.

— Да София, Мужичка. Пьяна в стельку, в голове туман, все беды свои забыла, и жизнь ей кажется распрекрасной, и жить хочется! — Корнян вздохнул, и лицо его стало еще мрачнее.

— Жизнь есть жизнь! — вздохнул и дьячок.

— Подлость это! — тихо произнесла Салвина.

Примарь сурово глянул на нее и вдруг встал.

— В трактир пойдете? — осведомился дьячок.

Салвина болезненно улыбнулась, но не ответила.

Она бросилась за мужем, шагавшим быстро, широко, чуть ли не бегом бежавшим. По дороге они не обмолвились ни единым словом. Дома примарь торопливо зажег свечу. Яростный взгляд его шарил по углам, отыскивая что-то. Салвина помертвела, перехватив этот взгляд: человеческого в нем не было. В следующий миг муж схватил толстый плетеный ремень, которым волы тянут плуг, и начал ее хлестать. Салвина в ужасе вскрикнула, потом затихла, молча снося градом сыпавшиеся удары. Потом, не в силах больше терпеть, завыла тонким голосом. Обезумевший муж хлестал и хлестал ее.

— Не бей, Василе! Ради бога, не бей! Не бей! Помираю! Убьешь ведь! Иди к Докице! Приведи ее сюда! Живи с ней! Только не бей! Ой-й-й! Косточки мои!

После душераздирающих стонов Салвина принялась визжать. Потом тело ее обмякло, и она как подкошенная свалилась на пол.

Муж бросил ремень, вытер пот и хрипло зарычал:

— Вон! Вон! Прочь из моего дома! Чтоб я тебя больше не видел!

Послышался глухой умирающий голос:

— Ухожу, Василе, ухожу… Ухожу я… ухожу.

Салвина закрыла глаза. Могло показаться, что она умерла: она не шевелилась, не дышала. Испугавшись, что убил жену, Василе подхватил Салвину на руки, уложил на постель и принялся растирать ей уксусом лоб, виски. Долго он бился, пока Салвина приподняла веки. Глаза — две черные раны — вовсе не были похожи на глаза.

— Утром уйду, — проговорила она замирающим голосом. — Господи! Господи! И это расплата за мою любовь, за мою верность! — Салвина тихо заплакала.

Василе Корнян бросился прочь от кровати. Схватив валявшуюся на полу шляпу, он скрылся за дверью. Как только скрипнула дверь, плач прекратился. Салвина приподнялась на локте и, глядя вслед мужу полными ненависти глазами, выкрикнула:

— Да настигнет тебя кара божия!

Муж на мгновенье застыл на пороге, словно хотел вернуться и приняться опять за битье, но раздумал и только поплотнее прикрыл за собою дверь.

Добравшись до луга, Василе нашел стол, за которым угощались два совладельца «Архангелов», Унгурян и Прункул, и, не сказав ни слова, рухнул на стул. Он пил, словно его мучила неутолимая жажда. Оба приятеля недоуменно смотрели, как исчезает вино, пиво, ракия — все, что стояло перед Корняном.

Около полуночи три рудокопа, которых подозвали Унгурян и Прункул, отволокли полумертвого Корняна домой.

Толстый, словно бочка, Унгурян хохотал, поддерживая руками живот.

— Нечего смеяться, — урезонивал его Прункул. — «Архангелы» кого хочешь с ума сведут.

— Мы, если и рехнемся, все равно пить будем, — смеялся Унгурян. — Главное — иметь возможность выпить! Мне думается, мы можем побиться об заклад: я, Родян и примарь, кто кого перепьет! А Корнян мне нравится: таким пьяным я его еще никогда не видел!

Прункул не отвечал, насмешливо поглядывая на приятеля. Потом он поднялся:

— Доброй ночи! Я пошел домой! — заявил он.

— Что дома делать? Еще рано! Полночь только! — возражал Унгурян, но Прункул не обернулся.

X

В большом зале трактира танцы были в полном разгаре. Ночь стояла звездная. Окна запотели и с улицы казались тусклыми. Вскоре распахнулись форточки, потому как духота была — не продохнуть. Время от времени музыка умолкала, и тогда начинали кропить деревянный пол водой. Однако пыль стояла столбом, плавала легкими облачками, витала вокруг подвешенных к потолку ламп, оседала серым слоем на вощеные скатерти и шляпы гостей. Едкая, словно перец, пыль раздражала носы и глотки.

Музыканты сыграли несколько вальсов, прочирикали даже кадриль в угоду городским барышням. Пока исполнялись господские танцы, крестьяне не проявляли нетерпения, наоборот — были снисходительны и даже довольны.

Кадриль Войку танцевал с домнишоарой Эленуцей Родян. Сестры, заметив, что она всячески уклоняется от танцев с таким блестящим кандидатом в женихи, ее пристыдили. А Родяну уже было безразлично, как ведет себя его дочка с Войку. После того как Войку на лугу прошептал ему: «Вот это, скажу я вам, праздничек!», молодой человек с неизменно счастливой физиономией перестал существовать для Иосифа Родяна. Неведомо почему, но он стал ему противен. Воодушевление Родяна было так велико, а фраза так незначительна, что, возможно, и не из-за нее управляющий переменил свое отношение к Войку. Однако уже там, на лугу, Родяну показалось, что Войку человек весьма ограниченный, и письмоводитель недоумевал, как это он мог так сильно ошибиться в оценке кандидата в присяжные поверенные. Однако когда управляющий заметил, что его дочка слишком много танцует с семинаристом, и предположил, что и кадриль она будет танцевать с Василе Мурэшану, он нахмурил брови и, подозвав дочь, заявил:

— У тебя есть обязанности перед нашими гостями. Прошу не забывать об этом!

Но по тону отца Эленуца поняла, что он сочувствует ей, а потому весело отозвалась:

— Хорошо, папа! Эту кадриль я буду кружиться вокруг солнышка Войку! — и, смеясь, побежала к кандидату в присяжные поверенные.

Случилось так, что парой, стоявшей напротив, оказался Василе Мурэшану с сестрой Мариоарой. Семинарист был бледен. Хмурое лицо и взгляд исподлобья говорили, что он не в духе. Время от времени он поглядывал на сияющего молодого человека, но чаще смотрел себе под ноги, стараясь не замечать соперника.

Эленуца тут же поняла, что Василе не по нраву ее танец с Войку, и ей стало радостно. Но она старалась ничем не выдать эту радость и, когда семинарист не мог ее видеть, весело щебетала с Войку, шутила и смеялась. Ей было весело, а Василе все больше мрачнел и даже стал угрожающе поглядывать в сторону счастливчика Войку.

Исполняя очередную фигуру кадрили, Эленуца должна была взять Василе за руку — рука была холодна как лед.

— Сожалею, что вы не на моем месте, домнул Мурэшану! — шепнула Эленуца на ухо семинаристу.

— На вашем месте? — переспросил удивленно семинарист.

— Вам холодно. Руки как лед, вам было бы куда полезнее быть возле солнышка Войку! Посмотрите, как он сияет. Одно сияние согрело бы вас.

Василе Мурэшану поднял взгляд, ожидая пояснения, но Эленуца уже кружилась с соседом, меняя, согласно правилам, партнеров. Все-таки он уловил на ее губах легкую усмешку и успокоился: Эленуца насмехалась над Войку.

Мариоара сразу заметила, что брат ее повеселел. Он принялся шутить и обращался к ней не иначе, как «милая Мариоара».