Архив

Грудь вождя была усыпана орденами, от маршальских погон и вниз, к пупку, — хорошо, этот «орденопад» преграждала плотиной пластмассовая планка, а то значки прорвались бы к брюкам и облепили обе штанины до обшлагов. И слетали бы при каждом шаге, точно блохи…

«Может, сам по себе он дед и неплохой, — размышлял Колесников. — В бане, к примеру, и не отличишь от других… А вот в мундире… Так и хочется сказать: „Ну. дед, ты как маленький, ей-богу"».

Вождь заболевает тогда, когда награждает себя первым орденом, а умирает, когда нацепит его при народе. Самый верный признак. И справедливый. Если ты — вождь, зачем тебе орден, а? Ну зачем?!

Колесников с хитрецой смотрел на вождя, похожего в своем красочном мундире на обиженного клоуна. Словно дотумкал про жизнь вождя такое, чего тот и сам не знал. И даже унылое ожидание встречи в директорском кабинете вдруг представилось Колесникову веселой сценкой, скетчем, пикником на лужайке. Обхохочешься. А что, если зайти сейчас в кабинет и для начала ухватить Мирошука за нос? А тот в ответ пукнет и скажет: «Это не я, это он испортил наш свежий отечественный воздух!» — и поддаст Колесникову коленом под зад. И оба начнут хохотать. Вместе с инспектором управления и заместителем по науке Гальпериным. Цирк, честное слово. И все это перед портретом вождя, который сам, видать, не дурак покувыркаться и пображничать. Не жизнь, а потеха… Колесников развеселился.

Тамара оставила машинку и оглядела себя, с чего это вдруг такой смех?

— Чего опять? — спросила она через плечо.

— Жизнь-то, Тамара, смешная штука.

— Кому как, — ответила Тамара.

— Все зависит от этажа, — продолжал смеяться Колесников. — Если ты живешь на пятом, то тебе гораздо смешней, чем тому, кто на четвертом. Можешь плюнуть на него и наблюдать, как тот трет лысину и обещает пожаловаться. И, в свою очередь, плюнет на того, кто на третьем… А если вдруг пожар, тот, кто на третьем, выскочит из дома раньше и примется хохотать над теми, кто видел его лысину.

— Поняла, поняла, — покачала головой Тамара как над тяжелобольным. — Только что здесь смешного?

— Как бы вам объяснить? — вздохнул Колесников. — Все не вечно… даже он, — Колесников вскинул палец к обиженному портрету вождя, закованного в ордена.

— Да. Болеет, видать. Последний раз по телеку все были, а его нет. Чуть ли не все глаза проглядела, высматривала, не нашла… Вам чего? — вскинула глаза Тамара поверх головы Колесникова.

— Мне к директору, — раздался резкий нервный голос.

Колесников обернулся. На пороге приемной стоял тот самый профессор из Куйбышева, который томился в читальном зале.

— Директор занят, — отрезала Тамара.

— Я подожду.

— Долго придется ждать. У него начальство из Москвы. И вот сотрудник дожидается, — Тамара отвернулась к пишущей машинке. — А в чем дело? — спросила она небрежно.

— В чем, в чем, — нервно подхватил профессор. — Самоуправство у вас тут, в архиве. Я добирался сюда из Куйбышева, двое суток трясся в поезде.

— Ближе к делу, гражданин, — прервала Тамара.

— Я требую один материал, мне предлагают другой. Не по теме.

— А какая у вас тема? — важно спросила Тамара.

— А вы что, специалист? — не отказал себе в ехидстве профессор.

— Я сотрудник архива, — отрезала Тамара.

— Уборщица тоже сотрудник архива, — буркнул профессор. — Какое у вас образование?

— Ну знаете, — взвилась Тамара.

Профессор шагнул в приемную.

— Поначалу предложите мне сесть! — выкрикнул профессор и плюхнулся в кресло рядом с Колесниковым. Принялся шарить по карманам, вытягивая для удобства попеременно то правую, то левую ногу. Наконец достал платок, вытер горящий лоб, обмотал платком палец, полез в ухо и принялся ожесточенно накручивать, словно вворачивал гайку. Колесников видел, как нервным тиком дергается на его глазу веко.

— Порядочки, понимаешь, — бормотал профессор, ни к кому не обращаясь. — Я профессор, доктор наук… приехал из Куйбышева.

— По мне хоть академик, с самой Луны, — вставила Тамара ровным голосом, но с особой гаденькой нотой. И тотчас принялась ожесточенно трещать на машинке.

Профессор боком взглянул на Колесникова. Внешность молодого соседа его не воодушевила — потертый свитерок, клеенчатая заплата на локте, джинсы с белесыми коленками и ветхие кроссовки.

Профессор вздохнул и притих. Он растерялся. Колесников не раз наблюдал в архиве подобный тип людей, интеллигентных и наивных. Испытывая обиду и унижение, они поначалу бунтовали, бесхитростно высказывая в глаза обидчикам всю правду, потом, сожалея о сказанном, пытались как-то уговорить своих обидчиков, заискивая и ломая себя, шли на попятную. В итоге, добившись своего, становились настолько измотанными, что брали из документов минимум того, что можно было взять. Разнесчастный русский провинциальный интеллигент… Однажды Колесников заметил на обложке какого-то дела свежие бурые пятна. Оказывается, у читателя пошла носом кровь, у того самого, что две недели выбивал из читального зала этот документ. И этот, из Куйбышева, видно, такой же бедолага, наивный чудак. А ведь профессор наверняка не одну пару штанов просидел в архивах, потолкался в каталогах да читальных залах. Знал, что к иным сотрудникам нужен подход. Кому доброе слово, кому цветы, кому и подарочек. Вон, исследователи из Азии. Или с Кавказа. Без свертков не суются, да и на Руси уже поняли, что почем, правда, не все, сохранились еще чудаки, профессор, видно, из них…

Бунтует пока, но ничего, вот-вот образумится.

— Нет, каково, представляете, — говорил профессор, скорее себе, чем этому долговязому молодому человеку, что сидел рядом. — Это ж надо?! Такую носит фамилию — Шереметьева, а?!

— Анастасия Алексеевна, что ли? — невзначай подбросил Колесников.

— Она самая. Шереметьева, — механически ответил профессор. — Говорит, вам этот документ не нужен! Она говорит мне. Я всю жизнь отдал экономике России. Это ж надо?! Выписываю документы по Горному совету, а она рекомендует мне Горный аудиториат, словно я занимаюсь вопросами права. А?! Уперлась, как баран, и ни в какую. Не по теме, говорит. Хоть застрелись! Трачу свой отпуск, свои деньги для того, чтобы какая-то стерва, простите…

Треск пишущей машинки прервался паузой. Послышался калёный голос Тамары:

— Не забывайтесь. Вы в государственном учреждении. Вызову милиционера, мигом наведет порядок, — машинка бойко поскакала вдогонку паузе.

— Вот, пожалуйста, — испуганно выдохнул профессор. — Еще за решетку упекут. А что? Был случай, довели человека в одном архиве до пятнадцати суток, — профессор притих, сцепив на животе белые длинные пальцы со слойчатыми плотными ногтями.

Колесников исподволь разглядывал его руки, расхожие суконные брюки с широкими обшлагами, пиджак не в тон, видимо, купленный отдельно, глухо застегнутую сорочку в голубой горошек и галстук, тяжелым старомодным узлом подпирающий кадык… Петушиный задор, с которым профессор появился в приемной, явно иссяк, и рядом сидел пожилой усталый человек с нездоровым цветом кожи на рыхлых щеках. Чем ему поможет Мирошук? Чихал он на профессора из Куйбышева, станет он конфликтовать с сотрудниками. В лучшем случае переадресует Гальперину, а вернее всего заявит, что сотрудники в архиве опытные и не доверять им нет оснований.

— Выходит, вам нужны документы Горного совета, а графиня Шереметьева подсовывает Горный аудиториат? — промолвил Колесников.

— Да, — горестно подтвердил профессор.

— Вот стерва!

Профессор скосил глаза и коротко повел подбородком в сторону секретаря Тамары. Но стрекот машинки не утихал.

— Своих она не трогает, — пояснил Колесников серьезным тоном.

Профессор вздохнул. Колесников засмеялся.

— Вы что? — профессор оглядел себя.

— Так. День сегодня какой-то комический, — с готовностью ответил Колесников.

— Не нахожу, — профессор чуть отодвинулся в сторону от соседа. Это еще больше рассмешило Колесникова.

— Знаете, — проговорил он. — Все зависит от ключика. Каким ключиком открылся день. Не часто, даже редко, он открывается особым ключиком, когда все кажется забавным, — Колесников и сам не понимал, с чего он так разговорился с профессором, да еще разухабистым непривычным тоном.

— Не знаю, — буркнул профессор. — Если ключ, то у меня от ржавого замка. А какой у вас — не знаю.

— А мой вон, на стене, — Колесников вскинул голову.