Архив

— Хочу вам кое-что поведать, Илья Борисович, — проговорил Мирошук серьезно и печально. — Не знаю, с чего и начать? Хреновина какая-то и больше ничего.

— Начните с начала, — буркнул Гальперин.

По тону директора ясно, что ничего хорошего ждать ему не следует. О чем он и обронил несколько вялых слов.

— Нет, нет, — всполошился Мирошук. — Как раз вы ошибаетесь, хоть и… Сядьте, пожалуйста, сядьте.

— Ваша просьба напоминает заботу палача — не слишком ли жесткой кажется сегодня клиенту плаха? — Гальперин шагнул к своему привычному креслу и провел ладонью по подлокотнику, словно убеждаясь, что кресло все так же крепко и надежно.

— Что вы, Илья Борисович. — голос Мирошука звучал искренне и доброжелательно. — Скажу честно: ситуация меня обескуражила, черт ее дери. Утром вызывает Бердников. Меня, Аргентова…

— Из архива загса, что ли? — уточнил Гальперин. — Фельдфебель гражданского состояния.

— И еще Клюеву, из архива соцстроительства. — Мирошук пропустил мимо ушей иронию Гальперина. Сейчас он ему преподнесет, каков фельдфебель тот Аргентов.

Вдохновение делает человека не только речистым, но и привлекательным. Толстые губы Мирошука, что обычно казались эдакой розовой плюшкой на узком подносе, сейчас не раздражали Гальперина, наоборот, он ничего не видел, кроме этих губ, ловя каждое слово. И страх, что успел как-то забыться за последние дни, вновь шевельнулся в груди, расправляя свои щупальца. Да, интуиция его не подвела, ничто в этом глупом мире не уходит безвозвратно. Возвращается в виде змеиного изгиба веревки, если сильно встряхнуть конец… Он верно поступил, что вызволил свое заявление обратно, Аркадий переживет, а он — пожалуйста вам, «качественный состав». Может быть, так и начиналось тогда, давно, в тридцать третьем, в Германии. Правда, закончилось крахом, но по дороге к собственной гильотине успели много столбов свалить… Голос Мирошука становился ниже, значительнее. Казалось, конец этой истории, связанный с поступком Аргентова, был для Мирошука куда важнее, чем все, что вызвало этот поступок. А момент ухода из кабинета управляющего Аргентова и Клюевой явился фактом такого подвига, что Мирошук и не знал, как его передать словами. Он причмокивал, подмигивал, пощелкивал пальцами и даже пританцовывал в совершеннейшем ликовании… Хотя Гальперин так и не понял — кто раньше покинул кабинет, не подписав обязательство о неразглашении, — сам Мирошук или Аргентов с Клюевой. Вроде выходило, что Мирошук первым гордо оставил ристалище, а следом уже выпрыгнули без парашюта оба директора архивов. Неясность была, но Гальперин не стал уточнять, услышанное сразило его…

— Ну, как это вам нравится? — спросил Мирошук.

— Значит, они остались вами недовольны? Что вы на собрании не согнали меня с должности?

— Да. Я им так и ответил: «Гальперина не отдам. Нельзя разбрасываться такими специалистами». — Мирошук испытывал досаду, неужели это самое важное из того, что услышал сейчас Гальперин? Каков, а? — Ах, Илья Борисович, за вас вступились, а вы…

— За нас вступаться не надо, Захар Савельевич. За нас история заступается, правда, нередко с опозданием.

— Ну, как знаете, — вконец обиделся Мирошук. — С вами не так и не эдак… Тяжелый вы человек.

— Да. Сто одиннадцать килограммов. — Гальперин пытался собраться с мыслями. Удавалось, но ненадолго — страх вновь подступал к горлу, тошнотворный, удушливый и сонный.

Он полез в карман, достал мятый лист и, уложив на колено, принялся разглаживать его ладонью.

— Я, Захар Савельевич, принес обратно свое заявление.

— Какое заявление? — тревожно спросил Мирошук.

— То. Из-за которого собрание собиралось… Вот. Подпись ваша и печать, — Гальперин развернул лист.

— Не понял, — тревога в голосе Мирошука нарастала.

— Чего не понять? Не согласен я с поступком сына. Не одобряю. Передайте там, Бердникову или кому еще, что Гальперин… словом, сами знаете. Вот так.

Мирошук в волнении забегал по кабинету, быстро переставляя длинные ноги, точно он был не в тесном помещении, а на улице. Как ему это удавалось, даже удивительно… Пробегая мимо Гальперина, он выхватил из его рук бумагу, сложил ее по изгибу и вернул в нагрудный карман коричневого гальперинского пиджака, наподобие платочка.

— Не валяйте дурака, Илья Борисович. — Мирошук не прекращал своего метания по кабинету. — Дело сделано.

— Вот еще?! — Гальперин видел, как елозили лопатки Мирошука.

— Стыдитесь, Илья Борисович… Понимаю, вас сломили, вы испугались…

— Перестаньте бегать, у меня в глазах рябит, — проговорил Гальперин.

Мирошук остановился, шало глядя на своего заместителя. Он сейчас походил на ребенка, у которого вдруг отнимают игрушку…

— Как можно? На что это похоже?! Я вас в обиду не дам, поверьте мне. Вас некем заменить. И пока я здесь директор… — Мирошук умолк, напрягая острые скулы. — А главное… сын, знаете. Это надежно, родная кровь… В нашем возрасте молодые женщины, конечно, приятно, но…

Гальперин усмехнулся. Не станет же он рассказывать Мирошуку о том, что Ксения уехала вчера к себе, в Уфу. Сказала: «Ты уже на ногах, Илюша, собираешься на работу, пора и мне возвращаться к себе». Не впервые Гальперин расставался с Ксенией. Но на этот раз в их расставании была какая-то недосказанность. Что-то им мешало, точно песчинка в обуви. До сих пор Гальперин чувствовал прикосновение к щеке ее холодных губ, там, в аэропорту. Видел ее спину, легкий взмах руки…

— Подумайте, Илья Борисович. — строгим тоном Мирошук дал понять, что разговаривать на эту тему больше нет смысла.

Лицо Гальперина, багровое, с уныло повисшим носом, вскинулось навстречу Мирошуку и прямо на глазах стало блекнуть, подобно фонарю, у которого выключили электричество. Он вытянул из кармана мятую бумагу и положил на край директорского стола.

— Спасибо, Захар Савельевич… Но я слишком хорошо изучил отрезочек истории, что нам достался.

Глава третья

1

Стрелки часов на здании главпочты подкрадывались к одиннадцати, когда Нина Чемоданова вышла из автобуса. Опаздывать Чемоданова не любила и была очень довольна, что пришла вовремя, что ленивый субботний транспорт ее не подвел… Только сейчас она могла признаться себе в том, что все последнее время жила предвосхищением этой встречи. И верила в нее. Особенно после того, как Женя Колесников ворвался в ее квартиру с обнаруженными документами. Телеграмма, направленная Янссону в Упсала, была подписана директором архива и так хитро составлена, что прочитывалась как личное приглашение Чемодановой, благо Мирошук не вник в ее содержание, занятый последними событиями. А позавчера раздался ночной междугородный звонок, всполошивший коммунальную квартиру. Оправившись после болезни, бывший комендант театра Сидоров первым подбежал к телефону и, выслушав, стукнул в дверь соседки, презрительно выкрикнув: «Заграница!»

Придерживая рукой халат и зябко пританцовывая, Чемоданова старалась как можно спокойней объяснить своему абоненту, что к ней домой являться не следует, пусть по приезде заглянет в архив и ознакомится с найденными документами. В ответ Янссон объяснил, что прилетит в субботу, в нерабочий день, и будет весьма признателен Чемодановой, если та окажет любезность повидаться с ним и ознакомит с документами… Договорившись о встрече, Чемоданова повесила трубку, обернулась в пустой коридор и показала язык.

За плитой, в укромном местечке, Чемоданова хранила сигареты, на случай, если «схватит охота». От долгого лежания в тепле сигареты усохли. Перекрутив гильзу, Чемоданова закурила. Дым першил горло, едкий, словно от жженой бумаги. Она и вчера курила, забившись ночью на кухне. Все проговаривала про себя последнюю встречу с Шереметьевой… Началась их открытая распря недели три назад, вскоре после собрания, на котором распинали Гальперина. Собрание раскололо сотрудников на две группы, люди перестали здороваться друг с другом. А Чемоданова подала заявление о переводе ее в отдел хранения документов, под начальство Тимофеевой. Случилось это вскоре после ноябрьских праздников, в траурные дни «больших похорон»…

«Это ж надо. Только вроде вчера с трибуны Мавзолея улыбался людям. А?! И это врачи! Такого человека не могли спасти», — причитала по-бабьи Шереметьева, исподволь поглядывая на безучастную Чемоданову. Та что-то писала, склонившись над столом. До этого Чемоданова отсутствовала на работе три дня за счет донорских льгот. Шереметьева хотела засчитать ей эти дни как рабочие, но Чемоданова настаивала, чтобы все было по закону. «С тобой надо ухо держать востро!» — буркнула она обидную фразу. Шереметьева собралась было ответить, но помешал старичок-краевед Забелин. Он просунул в комнату младенческое розовое лицо с упругими щечками и произнес, капризно растягивая слова: «Анастасия Алексеевна, второй день жду поступлений из хранилища. А жизнь проходит!» Шереметьева взвилась и выдала старичку — и что занимается он какой-то ерундистикой, надоел всем, и что день сегодня скорбный, не до него, и что давно отдел хранения надо разогнать, вместе с его начальницей… Забелин смотрел фиалочным взором Леля и произнес тихо: «Жаль, Анастасия, что ты на Илью Борисовича ополчилась, теперь долго будешь такой, виноватой. Извинись перед ним, успокой душу». Эти слова, неожиданные и неуместные, прозвучали вдруг откровением. Шереметьева растерялась. Ее ровная спина обмякла, а плечи опустились… «Господи, и этот туда же. Слепые люди», — прошептала Шереметьева. Она хотела что-то добавить, но Забелин убрал голову и прикрыл дверь.