Арифметика любви

— О, глупая девочка моя! И от меня уйти? И тебе не стало стыдно…

— Тетя Лиза, ведь я же маленькая была! И все-таки не пропала же! Не то что стыдно… а просто ужасно я Катю пожалела. Мне-то, хорошо, я знаю, что не виновата, а ей-то каково? Тогда решила: не пропаду, а тоже ей прощу, если она не может верить.

— Простишь?

— Ну да, тетя, не мешай. Сказала ей в распоследний раз: Катя, я не виновата, ей-Богу не лгу, но если ты не веришь, лучше хочешь простить, — так пусть. И будет по-прежнему. Вот, тетя, и все.

— И вы стали по-прежнему? Совсем?

— Не знаю. Сначала вроде как по-прежнему. Ведь очень же, тетя Лиза, несправедливо, обидно мне. А вспомню, что жалко ее, тогда опять ничего, пусть.

— И ничего мне не рассказала!

— Это же секрет был, тетечка, наш с Катей вдвоем. Теперь уж ничего, можно. Да я забыла, сейчас только вспомнилось. Конечно, я была маленькая…

Оне обе замолчали, — Аннюся погрузилась в собственные воспоминания, а Лиза старалась разобраться, понять, чем детский рассказ Аннюси ее так растревожил: «Главное, я ее совсем не знаю! Пропадать хотела, а я, рядом, словно чужая, — ни о чем не догадывалась!».

Аннюся, сжав губы, думала, сцепляла мысли, сцепила и сказала последнюю: «Значит, тебе его жалко не было?». Сразу поняв, Лиза ответила: «Нет, было…». Но, хотя ей тут же пришло в голову, — не себя ли больше, все-таки? — громко этого не прибавила.

Снова оне помолчали.

— Я, пожалуй, съезжу к нему завтра, — проговорила Лиза, наконец.

— И я, тетечка, и меня возьми! Хорошо? Хорошо?

Аннюся оживилась, засмеялась, вдруг забыв все, кроме ребяческого любопытства, интереса к новоявленному тетиному «мужу»: сколько времени не было его, — и внезапно оказался! Поедут в Канны… тетя непременно должна взять ее с собой, непременно!

А Лиза совсем перепугалась. Господи, и зачем было начинать этот разговор, эти объяснения? Аннюся отлично поняла, что надо было понять; вон у ней, оказывается, тоже свой «опыт»… Но истории с подружками, желание «пропасть», детская обида, по-своему преодоленная, — это одно; а настоящая жизнь… Впрочем, о Ване Калитине и о себе, — Лиза сказала правду. И все-таки она не хочет, чтобы Аннюся с ним встретилась. Если не рассказать ей еще чего-то, — будет обман; а как рассказать, что от неверия, ненужным прощением прикрытого, в самом деле пропал, погиб человек, память которого Аннюся так свято чтит, — отец? «Это ей отравит душу. И Ваню она возненавидит».

Поднимаясь на виллу, Аннюся продолжала еще говорить что-то весело о завтрашней поездке, вспоминала как будто и разговор, и Катю… Лиза не слушала. И, всмотревшись в ее лицо, Аннюся примолкла.

Кошмарная ночь! Всячески решала Лиза: ничего не скажет, поедет одна. Расскажет своей «сиротке» — и не поедет совсем. Никогда. Чтобы «пропасть», для него окончательно…

А вышло все по-другому.

Маленький автомобиль знакомого теульского лавочника довез их обеих до ближайшего предместья Канн, до Бокки: там, только по новой эспланаде пройти, всегда пустынной, сейчас и городской сад. Жарко, но не очень: легкие тучки то и дело закрывали солнце. Сад уже виднелся, когда Лиза, все время молчавшая, повернула к эспланадной скамейке, над самым морем и села. Ничего, кроме моря с широкими муаровыми полосами, тихо шелестящего, перед ними не было.

— Аннюся, послушай. Ты непременно хотела со мной к Ване поехать; но я тебе про него не докончила. Ты знаешь, какой он… правде не мог верить. Так вот, он и Косте… папе твоему… тоже не верил. Думал, что лжет. Прощал и ложь, и вину, а ни вины, ни лжи не было. Понимаешь?

Голубые глаза смотрели прямо в Лизины. Еще бы не понимать!

— А папа твой так сильно любил Ваню, так сильно, — продолжала Лиза, передохнув, — и так было это ему больно, обидно и вынести не мог. И умер. Из-за этого, — прибавила она с суровой отчетливостью, чтобы уже все докончить. — Из-за Вани Калитина, своего брата двоюродного.

Лиза уже не думала о том, права или нет, открывая это девочке, отдавая дальнейшее и себя, может быть, в ее волю. Верно, нельзя иначе, если сделалось так.

Море посерело. Потом опять вспыхнуло нестерпимыми блесками, чтобы опять, на мгновение, погаснуть. Направо спокойно золотилась падающая линия далеких туманных гор. Минутка прошла? Или сколько прошло времени?

— Пойдем, тетя Лиза. — Аннюся встала и взяла Лизу за руку. — Пойдем.

И оне пошли. Миновали тенистый, свежий сад. Там, как раз за ним, — неуютный пансиончик-отель «Атлантида». С неуютным, косым и полуголым палисадником. Аннюся толкнула калитку. В палисаднике никого не было. Только у веранды, на низко раскинутом кресле, полулежал кто-то в белом. Не взглянул, не двинулся; но когда оне подошли ближе, повернул голову и вдруг вскочил. Очень худой, или исхудавший: белый пиджак висит мешком, на темном лице — впадины.

— Ваня, — тихо произнесла Лиза и протянула руки.

Но он не взял рук; стоял, смотрел, будто еще не совсем понимая. Аннюся подошла совсем близко:

— Что же ты, здравствуй, дядя Ваня! Мы к тебе приехали, это тетя Лиза, а я — Нюся. Мы приехали… Мы приехали…

Начала громко, спокойно, решительно, — и вдруг голос у нее сорвался: Калитин неожиданно, порывистым движением, обнял ее, и Аннюся заплакала, по-детски громко, уткнувшись в костлявое плечо. Но это была всего крошечная минутка: тотчас же, подняв голову, девочка твердо договорила свое, то, что хотела и решила сказать:

— Мы приехали… чтоб тебе, дядя, тоже все, все простить. Пусть, ты только не обижайся, хорошо? И пусть все будет почти как по-прежнему, хорошо? Хорошо?

ИГРА

Шестеро в банде, а банда крепкая и замкнутая.

Я узнал это, — и еще многое другое, — лежа днями на песке, под скалой, около небольшого морского курорта. Место было уединенное, приятное, но оказалось, что его избрала и банда. В первый же день я заслышал у кустов недовольные голоса: банда заметила меня и совещалась. Говор был русский. Но я прикрыл глаза, не двинулся; и шестеро, не желая лишаться излюбленного местечка из-за одного неподвижного человека, решили, видно, что меня как бы вовсе нет. Впоследствии не замечали они, когда я и шевелился, — так твердо укоренилось в них убеждение, что я не существую.

Мне же нравилось безмолвно догадываться о них, узнавать их и различать. Имена сразу узнавал по песенке, — с ней они часто прибегли, держась за руки, под скалу. Тонкими голосами выводили:

Катя — Паша — Маша… —

днн-дин-дин…

Лида — Коля — Саша…

ден-ден-ден…

Трое первых были рыжеватенькие, а Паша, крупный и сильный мальчик, даже совсем рыжий; другие трое, — другой семьи, вероятно, — черненькие и остроносые. Впрочем, семейные сходства на этом и кончались: каждый из шести был очень сам по себе.

Скоро я увидел, что являются они в эту излюбленную песочную выемку под скалой не случайно, и не просто, а с определенной целью: играть. Притом игра у них была все как будто одна и та же, только все с новыми, неожиданными, приключениями. Называлась игра: «в богатых и бедных».

Странно, пожалуй, — откуда? Все шестеро, по виду, были из семей среднедостаточных. Но я быстро понял, что они о себе ничего не знают и вообще не думают: их занимает игра, и чтоб было, «как бывает на свете». (Это сказал раз Паша, а я подумал: «Ага! Вот оно, время! Старшим вряд ли больше девяти, а уж в сказку волшебную не станут играть, давай им «как бывает»!)