Михаил Филин Арина Родионовна

Арина Родионовна. Горельеф Я. П. Серякова. 1840-е гг.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Этим няням и дядькам должно быть отведено почётное место в истории русской словесности.

И. С. Аксаков

В начале октября 1828 года загостившийся в Москве поэт А. А. Дельвиг наконец-то собрался в обратную дорогу и отправился на невские берега. Накануне отъезда барон — в ту пору издатель «Северных цветов» — получил от другого поэта, Е. А. Боратынского, ряд рукописей, предназначенных для помещения в альманахе. Среди кипы вручённых бумаг была и поэма «Бал» («Бальный вечер»).

По приезде в Петербург А. А. Дельвиг сразу же ознакомил с доставленным произведением своего ближайшего друга, Александра Пушкина. Известно, что последний в октябре немало размышлял о творчестве Евгения Боратынского, поминал «элегического поэта» в беседах с приятелями и даже нарисовал на полях черновика его портрет ^[1] . А вскоре после этого Пушкин покинул Северную столицу — и двинулся в Тверскую губернию.

Уже оттуда, из Малинников (имения преданной П. А. Осиповой), он написал (где-то в конце октября — начале ноября) письмо Е. А. Боратынскому. Пушкинское послание не сохранилось, однако мы всё же знаем, что там, среди прочего, было выражено неудовольствие кое-какими строками недавно прочитанного «Бала». Вот что сообщил по этому поводу сам раздосадованный Е. А. Боратынский Антону Дельвигу в первых числах декабря 1828 года:

1

Цявловская Т. Г.Рисунки Пушкина. М., 1986. С. 205–208. См. также: Жуйкова.С. 83 (№ 126).

«Я получил письмо от Пушкина, в котором он мне говорит несколько слов о моём „Бале“. Ему, как тебе, не нравится речь мамушки. Не защищаю её; но желал бы знать, почему именно она не хороша, ибо, чтобы поправить её, надобно знать, чем грешит она» ^[2] .

Итак, Пушкина (да и в чём-то солидарного с ним барона А. А. Дельвига) не устроили нравоучительные речи, с которыми обратилась к героине «Бала», княгине Нине (только что принявшей смертельный яд), её няня (или кормилица). Ничего не подозревавшая «мамушка седая» вещала во мраке «глухой ночи» буквально следующее:

2

Цит. по: Летопись жизни и творчества Е. А. Боратынского / Сост. А. М. Песков. М., 1998. С. 213.

«Ты ль это, дитятко моё, Такою позднею порою?.. И не смыкаешь очи сном, Горюя Бог знает о чём! Вот так-то ты свой век проводишь, Хоть от ума, да неумно; Ну, право, ты себя уходишь, А ведь грешно, куда грешно! И что в судьбе твоей худого? Как погляжу я, полон дом Не перечесть каким добром; Ты роду-звания большого; Твой князь приятного лица, Душа в нём кроткая такая, — Всечасно Вышнего Творца Благословляла бы другая! Ты позабыла Бога… да, Не ходишь в церковь никогда; Поверь, кто Господа оставит, Того оставит и Господь; А Он-то духом нашим правит, Он охраняет нашу плоть! Не осердись, моя родная; Ты знаешь, мало ли о чём Мелю я старым языком, Прости, дай ручку мне»… ^[3]

3

Баратынский Е. А.Полное собрание стихотворений. СПб., 2000. С. 200.

В наброске пушкинской статьи 1828 года о «Бале» (статьи, так и не завершённой и не напечатанной при жизни рецензента) читаем: «Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию» (XI,75) ^[4] . Правда, далее Пушкин, покончив с искренними комплиментами, попенял-таки Е. А. Боратынскому за «строгий тон порицания, укоризны», взятый автором в отношении «бедной, страстной героини» (XI, 76)поэмы. Здесь, вероятно, подразумевались и ночные сентенции старой московской няни.

4

Здесь и далее ссылки на пушкинские произведения и письма (а также на эпистолярные послания к Пушкину) даются нами в тексте по так называемому Большому академическому собранию сочинений поэта в 17 томах (М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959), причём римской цифрой обозначается номер тома, а арабской — страницы. Зачёркнутые слова и фразы Пушкина и его корреспондентов помещаются в квадратные скобки, а дописанные или добавленные по смыслу — в угловые.

Конечно, кашляющая, тяжко вздыхающая, то и дело крестящаяся («сухой, дряхлой рукой») и творящая земные поклоны «мамушка» вышла у Евгения Боратынского излишне ригористичной, ходульной, если не карикатурной. Да и момент для няниной проповеди был выбран автором неудачный: художник тут явно не совладал с «планом» произведения. Но Пушкин, уловив всё это, мог иметь и другие, причём весьма веские, основания для критической оценки данного художественного образа.

Нам надо учитывать, что ко всяческим мамушкам и нянькам, столичным и провинциальным, он, и тогда особенно, относился очень серьёзно, откровенно пристрастно.

Существовавшее на Руси крепостное право обычно описывается историками, писателями и публицистами посредством одной краски и ассоциируется в общественном сознании с бесконечно жутким злом, с «Барством диким, без чувства, без закона» ( II, 83).В определённой степени это, разумеется, верно: ведь значительная часть населения империи на протяжении веков неизбывно пребывала в юридически оформленном рабстве. Но нам стоит, осуждая бесчисленные мерзости барства, помнить и другое: российские законы редко исполнялись в точности, от сих до сих, зато они часто корректировались российскими же своеобычными понятиями.

Подобная их коррекция, сперва творимая в пределах какого-либо локуса в частном порядке, постепенно набирала силу, выходила за границы локуса и делалась общей традицией, которая смягчала или видоизменяла важные нормативные акты (или их параграфы) до парадоксальной неузнаваемости.

Упрямый многокрасочный быт, исподтишка редактирующий жёстко провозглашённое на гербовой бумаге официальное бытие, — одна из наших древнейших и характернейших национальных особенностей.

Посему-то следование неканоническим понятиям временами вело к появлению в усадьбах отъявленных самодуров, неуёмных салтычих — однако параллельно, по соседству, подрастали и их прекраснодушные и подозрительные антиподы, неотмирные чудаки («фармазоны»).

А вот другая бытовая поправка к тесному крепостному закону. По закону холопам надлежало быть пугливым и благонравным, томящимся в затворённом загоне стадом, довольствоваться разве что господскими гремушками, — но закон верноподданные втихую повернули так, что из бессловесного стада почему-то стали выдвигаться, наделяться достоинством и возвышаться личности, прославлявшие рабовладельческое государство.

Никак не регламентированным с высоты престола феноменом этой эпохи стало также формирование сравнительно небольшой категории лиц, которых позднее один из историков удачно назвал «столбовыми крепостными» ^[5] . В мемуарных и иных источниках о них есть крайне любопытные сообщения.

5

Щёголев.С. 160.

«В старых домах наших многочисленность прислуги и дворовых людей, — писал, к примеру, князь П. А. Вяземский, — была не одним последствием тщеславного барства: тут было также и семейное начало. Наши отцы держали в доме своём, кормили и одевали старых слуг, которые служили отцам их, и вместе с тем пригревали и воспитывали детей этой прислуги. Вот корень и начало этой толпы более домочадцев, чем челядинцев» ^[6] .

К таковым «домочадцам» принадлежали и дядьки барчуков, и конечно же няни и кормилицы-мамушки дворянских детей. «Нянька, которая вынянчила самого старого барина или барыню, или старинная наперсница девичьих шашней, не только сама пользовалась привилегией почти равенства с господами, но и всё её родство сближалось с молодым поколением господ», — утверждал В. В. Селиванов ^[7] . Да и в воспоминаниях Г. И. Филипсона фигурирует аналогичная крепостная. «Нянька моя была женщина очень неглупая, но, прежде всего, добрая и любящая, честная и совершенно бескорыстная, — отмечал автор. — Она ходила за мной шесть лет, а потом нянчила ещё брата и четырёх сестёр. Кротость и терпенье её были невероятны <…>. Впоследствии она сделалась почти членом нашего семейства. Мать дала ей отпускную, но она и не думала оставлять нас…» ^[8]

6

РА. 1877. № 3. С. 311.

7

Селиванов В. В.Предания и воспоминания. СПб., 1881. С. 116.

8

Воспоминания Григория Ивановича Филипсона. М., 1885. С. 4–5.

Отмена крепостного права 19 февраля 1861 года фактически ликвидировала и старый, в каком-то смысле добрый патриархальный быт. Корпорация «столбовых крепостных», «рыцарей без страха и упрёка, исполненных преданности к господам до самозабвения», довольно быстро сошла со сцены, тихо исчезла. На смену упокоившимся на «смиренных кладбищах» слугам-домочадцам почти повсеместно пришли юридически свободные, обычно охочие до барыша «новые слуги», уже не имевшие никаких понятий о «семейном начале» ^[9] . Но единичные «милейшие существа, которых нельзя не любить», обретя полный соблазнов статус наёмных работников, хранили и сохранили-таки верность этическим преданьям дворянской старины.

9

В «физиологическом» очерке конца XIX столетия «новые слуги» характеризовались как «личности очень тёмные и сомнительные», как «существа, уже давно искалеченные нравственно». Среди нянек и бонн доминировали, по утверждению публициста, «девицы, которые по ночам надевают платье и пальто вашей дочери и неведомо куда исчезают!». Страдали от таких раскрепощённых «мамушек» преимущественно воспитанники: «Их детство грустно, потому что около колыбели их не стоит няня Родионовна, приветливая, умная старушка, с чудной русской речью; грустно и отрочество их, потому что за ними тогда не зрит неподкупно верный дядька Савельич. Чаще всего слышат они безобразную, ломаную речь чухонки и постоянно пред ними мелькает непрезентабельный калейдоскоп последовательно изгоняемых и вновь поступающих прислуг» ( Петрам.Новые слуги // Новое время. 1899. № 8470. 26 сентября (8 октября). С. 3).

К месту скажем, что в наши дни институт нянь в России быстро возрождается (он, что называется, входит в моду), однако «новые русские слуги» XXI века (как и их дореволюционные предшественницы) пока вступают с состоятельными «работодателями» исключительно в коммерческиеотношения. Можно прогнозировать, что указанная тенденция будет преобладать и в дальнейшем. Надеемся, это не исключает и появления отдельных нянь по призванию, напоминающих баснословных «мамушек».