Аристократия духа

Энселм поднял глаза на тётку, столь свободно им распоряжающуюся, но не возразил, опять заметив исполненное недоброжелательности лицо мисс Вейзи, которая, хоть и не произнесла за время ужина ни единого слова, то и дело окидывала презрительно-раздраженным взглядом мисс Сомервилл. Он снова удивился, увидев лицо Джастина, отчужденное, холодное и мрачное. Кейтон чувствовал, что многого не понимает, но понимал, что едва ли узнает подоплеку этого взаимного недоброжелательства, столь ощущаемого за этим столом. Да и едва ли он хотел что-либо знать. Больше всего он хотел бы оказаться за сто миль отсюда.

За ужином он заметил, что молодежи здесь немного: не более двадцати девиц, при этом, оглядев их, не мог не признать первенства за теми, кто был ему знаком — за мисс Хилл, мисс Ренн и их компанией. Остальные были невзрачны — или показались ему таковыми. Не заметил он и большой изысканности в туалетах, с подлинным вкусом были одеты лишь мисс Сомервилл и мисс Ренн. Платье мисс Тиралл было излишне строго для бала, платье же мисс Хилл — излишне откровенно. Впрочем, он ничего против не имел, и временами поглядывал на красивые белоснежные плечи девицы.

По окончании ужина их ожидало выступление приглашенного милордом Комптоном трио музыкантов, и Кейтон порадовался, что скоро сможет оказаться дома. Он сопровождал мисс Эбигейл в музыкальный зал, заметил несколько взглядов молодых людей на мисс Вейзи, и снова ощутил болезненный спазм в горле, потом на его нервно дрожащие пальцы тихо легла рука мисс Эбигейл.

— Проводите меня на балкон.

Он подал ей руку, и они вышли в ночь и остановились возле балюстрады. Невдалеке стояли ещё несколько человек, но их разговор не был слышен.

— Вам нездоровится? — вежливо спросил он.

Она посмотрела на него и ничего не ответила, присев на скамью. Энселм опустился рядом. На несколько минут воцарилось молчание, Кейтон, однако, не тяготился им. Он привык к тишине, любил тишину и вскоре странно забыл о своей спутнице. Прохлада ночи остудила его воспалённый ум, он чуть успокоился и погрузился в размышления.

Новое унижение особенно разозлило его тем, что он ничем его не заслужил. Но он прощал неловкость милорда Комптона, совершенную ненароком, но явное пренебрежение мисс Вейзи простить не мог. Хоть он и сказал тётке, что его уродство сильно усложнит выбор невесты, его озлобило и то, что его унизили на её глазах. Он оказался прав, но предпочёл бы, что и говорить, её правоту. Поведение девицы было не просто оскорбительным для него, оно было нестерпимо невежливым по отношению к его сиятельству и дерзким по отношению к леди Кейтон. Но почему? Просто глупа? Он всегда понимал, что полюбить его никакая девица в здравом уме не сможет, но столь явного пренебрежения не ожидал. Тем более, что не был ни дерзок, ни навязчив. Он ждал, что с ним будут учтивы и обходительны, как мисс Хилл и Ренны, и если и будут шокированы его уродством — всё же не покажут этого. И, в общем-то, всё так и было. Все были тактичны, корректны, холодны и равнодушны. Некоторым, и он видел это, было плевать на то, как он выглядит, иные вообще никого не замечали, кроме самих себя, иные — если и готовы были позубоскалить на его счёт, то вежливо откладывали это намерение до иных времен. Он понял, что не будь мисс Вейзи столь хороша, он бы воспринял её поведение просто как лишенное такта. Но сейчас ощущал в груди шевелящуюся змею, медленно поднимающую голову и сворачивавшуюся кольцами. Боль и ярость не демонстрируют своих язв, унижение не пересчитывает обид, но просто кусает в ответ.

— Не пугайте меня, мистер Кейтон…

— Что? Вы замерзли? — Голос мисс Эбигейл словно разбудил его.

— О чём вы сейчас думали?

Он с удивлением взглянул на неё, встретил твердый осмысленный взгляд, странно напомнивший ему только недавно виденный взгляд Остина Роуэна, но пожал плечами.

— Так, о пустяках…

— Выкиньте эти пустяки из головы. — Голос её звучал ниже обычного, сумрачно и странно глухо, — особенно последний пустяк.

Он недоуменно смерил мисс Сомервилл глазами, нервно усмехнулся, снова отметив вдруг проступившую на этом балу утончённую красоту девицы. В гостиной Ренна он заметил, что она внешне привлекательна, на пикнике тоже обратил внимание на стройность её фигуры, грацию и изысканность. Сегодня, в свете, льющемся на балкон из музыкального зала, лицо мисс Эбигейл приобрело завораживающие очертания, слоновая кость и платина, подумал он, невозможное сочетание прихотливости орхидеи и лаконизма асфодели, отблеск лиловых лент почему-то парчовый, тускло искристый, словно старинная бронза. И достанется же кому-то такое…

Он грустно улыбнулся, почувствовал горечь на губах и саднящий вкус во рту.

— У меня в голове так много пустяков, мисс Сомервилл, что выкини сотню — меньше не станет…

Лицо девушки омрачилось.

— Что с вами было, когда вы стояли у главного входа? У вас было страшное лицо.

Он понял её, но намеренно сделал вид, что не понимает.

— Что делать, мисс Сомервилл? Не всем Бог дал такую сияющую красоту, коей столь щедро одарены вы. Кому-то приходится нести бремя безобразия. Клянусь вам, я не виноват, таким уж уродом уродился, не сердитесь на меня…

Было заметно, что его слова раздражили её, но тем мягче прозвучал голос.

— Мистер Кейтон, у меня нет права… Но, Бога ради, будьте осторожны. Мне показалось… чтобы вы там не декларировали… Мне кажется, что вы…

— …что я?

— Что вы — добрый человек, и вы не станете… Но у вас было очень недоброе лицо.

Кейтон растерялся, но снова усмехнулся.

— Вы, мисс Эбигейл, первый человек, кто назвал меня добрым. Но, боюсь, вы не правы.

— Вы можете оспаривать это, но мистер Ренн говорил, что вы весьма умны. Если доброта не удержит вас, пусть ум подскажет, что есть обстоятельства настолько ничтожные, что можно лишь рассмеяться…

— «Не может быть ничтожным то, что больно мне…» Кажется, это Публий Сир, мисс Сомервилл. Видите, я нетвердо помню автора, но саму цитату запомнил со времен стародавних. He jests at scars that never felt a wound, над рубцами подсмеивается только тот, кто никогда не имел ран. Мы запоминаем то, что имеет форму изгибов и извивов нашей души, что отвечает её искажениям, уродствам и прихотям…

— Извращения и искривления души часто коверкают смысл слов и портят жизнь, мистер Кейтон.

Он ответил, не задумываясь.

— Было бы, что портить, мисс Сомервилл. — Но тут же умолк.

Она вздохнула и перевела разговор.

— Взгляните, какая луна сегодня. Вы же говорили, что искусство поэзии наиболее полно проявляется лишь в полнолуние. Вы подвержены влиянию лунных лучей.

Кейтон удивился, что она запомнила его болтовню на пикнике и не менее удивился её уверенному утверждению.

— Заметно?

Она пожала плечами.

— Да. В вас что-то… неуловимое. Как в отражении луны на воде.

Кейтон сожалел, что до этого невольно допустил, чтобы она увидела его злость и обиду, и теперь постарался отвлечь её от этих мыслей. Да и сам был рад отвлечься от них. Он глубоко вздохнул и улыбнулся.

— Да, обычно в полнолуние я подлинно ощущаю прилив сил, и как деревянная палочка с натянутым конским волосом, сжатая пальцами Паганини, превращается в скрипичный смычок, так и меня лучи луны делают из нежити — эоловой арфой, певцом лунных шалостей и тёмного её величия… Но иногда и луна не властна рассеять тоску… или скорее, — торопливо поправился он, — скуку.