Аркадий Бухов

И теперь, когда я временами тепло вспоминаю о Надежде Алексеевне, мне кажется странной ее искренняя ненависть к основной черте моего характера: спокойствию…

II

Началось это с первого же момента, когда я, встретившись с Надеждой Алексеевной третий раз, сказал, что я хочу встретиться и четвертый, только, если можно, где-нибудь вдвоем.

— Как вдвоем? — изумленно подняла она красивые синие глаза.

— Это значит, чтобы не было никого другого…

— Это значит… свидание? — растерянно сказала она.

— Можете назвать это журфиксом, благотворительным концертом или еще чем-нибудь. Мне все равно.

— Я вас не понимаю.

— Могу повторить, я сейчас не занят. Я хотел бы встретиться с вами вдвоем. Если можно — в четверг. Часа в два.

Очевидно, это было очень непонятно, потому что она, нс спуская с меня изумленного взгляда, неопределенно спросила:

— А где?

— Можно на набережной. Придете?

По-видимому, простота постановки всего вопроса немного обидела Надежду Алексеевну.

— Дело не в этом. Прийти я могу, но… Почему вы именно сейчас говорите мне об этом?

— Может быть, я оторвал вас от дела?

— Я так же, как и вы, в гостях, и никакого дела ни у кого нет. Я говорю, почему вы мне не сказали этого, ну, вчера, третьего дня…

— Я вас видел неделю тому назад.

— Почему же вы тогда мне ничего не сказали?

Я подумал и спросил:

— А вас не удивляет, почему я не говорил об этом четыре месяца тому назад, когда мы с вами ничего не слышали друг о друге?

— Я о вас и тогда слышала… Только я думала, что вы высокий и худой.

— Ну, вот видите. Если бы я, на основании этих кратких сведений обо мне, подошел бы к вам и попросил о встрече…

— Странно… Вы так спокойно об этом говорите, как будто бы ни в коем случае не можете получить отказа…

— Да почему же отказывать. Ведь я у вас не особняк прошу, или…

— Все равно. Я могла отказать, и вам было бы очень неловко.

— Это не послужило бы поводом для моего неожиданного самоубийства.

— Я бы могла рассказать это всем, и все стали бы над вами смеяться.

— Это могло бы стать темой для дружного и общего смеха или во время вечернего чая в колонии малолетних преступников, или на семейном празднике у вас на кухне…

— Прямо удивляюсь, как вы все спокойно говорите… Очень удивляюсь.

Это было в понедельник. Два дня Надежда Алексеевна удивлялась у себя дома или в других местах, о которых я не знал, а в четверг, в два часа, она пришла удивляться вместе со мной, на набережную.

III

Мне очень нравилось ее полудетское лицо и слегка дрожащий альтовый голосок, когда она была чем-нибудь озабочена. За три недели почти ежедневных встреч я успел привязаться к Надежде Алексеевне и решил поделиться с ней этим заключением. Я не знал, что это выйдет так остро и больно.

Один раз, кажется, это было часов в пять, зимой, на большой и шумной улице, когда Надежда Алексеевна стала рассказывать мне о какой-то необходимой покупке, какую она забыла-сделать, я рассеянно прослушал все ее фразы и сказал:

— Вы мне очень нравитесь… Честное слово.

Она остановилась, схватила меня за рукав и посмотрела недоумевающе в глаза:

— Как вы сказали?

— А что? — удивился и я. — Может быть, я что-нибудь того… Непутное ляпнул…

— Вы сказали. — покраснев, пробормотала она, — вы сказали, что… Нет, даже странно как-то…

— Ну да… сказал. Так и сказал, что люблю. Может быть, выразиться по-другому…

Она сразу замолчала, а через минуту у нее вырвалось с искренним негодованием:

— Да разве об этом так говорят…

— Как так?

— Да вот так… На улице, во время разговора о канве…

— Что же, мне понятых было звать, дворников и милиционера, или в контору нотариуса вас затащить…

— О таких вещах так спокойно не говорят, — обиженно кинула она.

— Неужели же я должен был лечь на тротуар, бить ногами по камням и кричать безнадежным хриплым голосом…

— Не понимаю…

— Видите ли. — ласково сказал я, беря ее за руку, — если бы судьба нас столкнула где-нибудь в южноамериканской колонии и я был бы каким-нибудь неграмотным экспансивным дикарем, конечно, дело обстояло бы иначе. Я схватил бы большую рыбью кость, стал бы махать ей в воздухе, испугал бы свою старую матушку и незнакомых колонистов, но здесь…

— Нет, — решительно перебила она. — вы не мужчина… Вы рыба какая-то…

Если это называется рыбой, она была права. Но что же тогда должен представлять из себя мужчина в таком понимании? В детстве я видел, как мальчишки посадили ежа в клетку канарейки: еж тыкался во все стороны, царапал проволоку, а через два дня издох. Должно быть, по всем поступкам он должен напоминать мужчину, тип которого нравится женщинам. Я против этого.

IV

Месяца через два Надежда Алексеевна показала мне письмо от какого-то совершенно незнакомого молодого человека, фамилия которого была не то Непегин, не то Иванов, а может быть, Кранц.

Неизвестный молодой человек хорошим каллиграфическим почерком жаловался на протяжении восьми убористо исписанных страниц почтовой бумаги большого формата, что он безнадежно тоскует о Надежде Алексеевне, любит ее и даже умирает от сознания ее холодного к нему отношения. По-видимому, это была медленная и неверная смерть, потому что письмо шло целую неделю, а молодой человек в конце приписал, что мучительно ждет ответа. Поэтому больших волнений с моей стороны это письмо не вызвало.

— Он меня очень любит, — искоса на меня поглядывая. сказала Надежда Алексеевна.

— Кранц?

— Кранц. Это мой бывший жених. Он студент-электротехник.

— Кончит — инженером будет. Очень хорошие деньги зарабатывают.

— Вас. кажется, это мало трогает? — сухо спросила она.

— Что. собственно?

— Да вот хоть это… Пишет письмо… Пишет, что любит…

— А что же делать молодому человеку, как не любить и писать по этому поводу большие письма. Я сам студентом был. Знаю.