Аркадий Бухов

И сам Намухин. выслушав историю сна, ужасно сожалел, что помощник бухгалтера не предупредил его по своей халатности заранее о возможных осложнениях на службе. Тем более что мороженое — это уже явно к служебным неприятностям.

Тот же помощник бухгалтера в один из больших праздников, когда все население города было взволновано скандалом с местным директором гимназии, рассказывал, что еще третьего дня…

Довольно о помощнике бухгалтера. Я видел людей, которые в области применения своих снов к реальной жизни стояли головой выше его.

* * *

Я мог бы это смело сказать об одном из своих товарищей. девять лет пробывшем в университете и благодаря обилию вещих снов державшем в вечном страхе и подчинении многочисленных родственников, которые были глупы и богаты, — совпадение, столь часто встречающееся в южных губерниях России.

Летом Игната всегда жил у одного из них. Целые дни очень много ел, не меньше спал, говорил грубости и пугал робких деревенских девушек. Когда наступал срок отправки его в Москву, Игната начинал ложиться спать не позже девяти вечера, оставляя себе добрых двенадцать-четырнадцать часов на вещие сны.

— Видел я сон сегодня, — рассказывал он, печально покачивая головой, — будто только я уехал, как тетя захворала. Хворала, хворала и… Даже сказать страшно.

— Ну что ты, Игната… — пугалась одна из теток, — должно быть, от творога такие сны снятся. Поешь на ночь — вот и результаты…

— Творог творогом, а четвертую ночь подряд вижу. Я уж и говорить не хотел, да, думаю, скрывать больше нечестно.

— Когда же захворала-то я…

— Ах тетя, и говорить не хочется!..

— Нет, ты обязан сказать, Игната!.. Я тебе не чужой человек.

— Сам знаю. Слушайте, тетя: как только сложу будто чемодан, чтобы в Москву ехать, так у вас из комнаты стоны…

— А ты верно помнишь, что из моей?

— Еще бы. Четыре раза видел. У дяди будто кто-то на мандолине играет, а вы стонете.

И для большей убедительности добавлял:

— А по комнатам кто-то в белом ходит. А пальцы у него черные и на мизинце медное кольцо.

Четыре недели подряд после такого сна у Игнаши прятали чемодан, развлекали его деньгами и новыми костюмами, только чтобы он не вздумал уехать.

Когда это ему надоедало, он разрубал узел с завидной простотой:

— Ну-с, завтра еду. Сон даже сегодня увидел; как только уеду — дому прибыль: будто белый теленок подбежал к окну и стал стекло лизать. А от языка пар.

В Москве ему тоже сильно помогали сны. Проигравши где-нибудь в железку очередной присыл из дома, сидя с мутными глазами после бессонной ночи, Игната тут же за столиком в кафе видел вещий сон, о котором немедленно сообщал родным:

— …Здоровье плохо. Доктора утешают, что до осени дотяну. Настроение скверное. Вчера опять видел сон. Будто пришел мальчик из писчебумажного магазина, в зеленой рубашке, и сказан басом: «Укради триста рублей и сходи к профессору Зиндану. Он тебя вылечит. А родным от этого прибыль». Сам мальчик лет семи, а сбоку будто борода треплется. Триста рублей придется зарабатывать ручным трудом — мести улицы, либо на завод поступлю…

Ровно через шесть дней длинное письмо родителей и близких родственников убедительно умоляло Игнату не растрачивать молодого здоровья, следить за собой, купить теплое вязаное белье и непременно писать о каждом таком вещем сне.

— Из четырехсот тридцати рублей, которые посылаем завтра, триста истрать на профессора, сто возьми себе, а тридцать — бедным…

Сколько получали от Игнаши бедные — об этом у меня пет никаких сведений. Сам он умалчивал об этом, что же касается до трехсот, то они действительно быстро переходили в чужие руки, причем о новом обладателе их Игната отзывался коротко и сердито:

— Арап, наверное… Карты в руках вертит и по сторо-11ам смотрит… Обязательно буду за другой стол садиться…

Научная карьера его кончилась тоже каким-то подобным вещим сном, который ясно определил, что, если Игната будет утомлять себя экзаменами, его тело привезут домой в товарном вагоне.

Теперь у него два больших дома, и он об этом конце высказывается без особого сожаления…

* * *

Для вещих снов, вообще, нужно какое-то особое предрасположение и явно выраженную еще в детстве склонность к этому. Я лично давно уже потерял всякую надежду хотя бы на один маленький сон, над которым можно было бы призадуматься и прицепить его к какому-нибудь последующему факту.

Иногда я ловлю какого-нибудь мистически настроенного человека и прошу его ввести меня в курс дела:

— А к чему это, если испанца видишь?

— Испанца?.. А какой он из себя?

— Маленький такой, черный совершенно и голый.

— Может, это негр, а не испанец?

— Представь себе, мне самому это показалось, а он уверял, что он испанец.

— А что он делал?

— Ничего не делал. Будто бы дикие гуси купались, а он только появился около меня, засмеялся и исчез, а вместо него — мой портной, и тоже смеется.

— Портной — это к дороговизне и малокровию.

— А может быть, это был не портной. Не помню уж точно.

— Ну вот видишь — ты даже сна порядочного увидеть не можешь.

И он прав. А очень хочется. Чем я, в конце концов, хуже других?..

Вещи на знатока

Я люблю вещи. Может быть, это очень нехорошо, но, в конце концов, к пепельнице с отбитым краешком, на который так удобно класть потухающую папиросу, или к граненому флакону на туалете привыкаешь гораздо крепче и теплее, чем к знакомому, который из года в год приходит раз в неделю и надоедает рассказами о своей семейной жизни. Перестанет он ходить, придет вместо него другой, еще не успевший обнуднеть человек, и радуешься, что того, прежнего, не стало… А когда добьют изломанную пепельницу, четыре года бездельничающую на столе, — жалко. Как будто домашнюю кошку украли.

Но есть вещи, которые я ненавижу: вещи на знатока. И еще больше презираю их счастливых владельцев.

* * *

Он кончил университет где-то за границей. Слушал где-то лекции по искусству, носил большую шляпу с широкими полями, ездил по городам с картинными галереями и, вернувшись, стал писать плохие стихи и сердиться на редакторов.

Сейчас он стоит передо мной, смотрит на меня с недоброжелательным сожалением и тычет пальцем в облезлый, облупившийся низенький столик.

— Да ведь ему же около семидесяти лет… — возмущенно. говорит он.

— Стол не телячья котлета, — хмуро возражаю я, — на другой день не портится.

— Ему теперь цены нет.

— С моей точки зрения, тоже. На слом, может быть. Можно.

— Ведь такая же вещь красит комнату… Как вы не понимаете…

— Мне кажется, комнату еще более украсил бы обыкновенный, более молодой стол, на котором удобно писать, обедать…

— Я даже удивляюсь… Неужели вы не понимаете — это же смешно. Может быть, за этим столом писал и работал мой дед… Прадед, наконец…