Аркадия

И вместо того, чтобы спросить, как он здесь оказался, я спросила:

– Откуда ты знаешь шведский?

Герхард смотрел на мои губы и, судя по всему, внимательно слушал. Он нахмурился, когда я закончила, но раздражен не был, скорее задумался.

– Потому что шведский - мой родной язык, - сказал он, наконец.
– Я просто плохо говорю.

Цвет моих щек в тот момент, наверняка, сравнялся флагом Китая. Но сказала я невозмутимо:

– Извини.

– За что?

– Не делай все еще более неловким!

– А я делаю?

И тут я засмеялась, и он засмеялся тоже. Вся неловкость, которую я испытала от его красоты куда-то пропала. Видимо, две неловкости аннигилировались друг с другом, и я почувствовала себя хорошо рядом с ним.

Я подошла и села на берег, взяла камушек и пустила его в полет над прозрачной водой.

– А ты как сюда попал?
– спросила я. Спешить, честно говоря, было особенно некуда. Я перестала волноваться. Герхард почесал затылок, протянул:

– Упал.

– И я упала.

– Значит, так сюда и попадают.

Я раскрыла перед ним карту, его светлые глаза расширились от удивления, он осторожно, бережно обращаясь с моей вещью, провел пальцем по бумаге. Я, куда менее трепетно, ткнула ногтем в замок.

– Я думаю, нам сюда.

Он еще некоторое время смотрел на карту, глаза у него были светлые и задумчивые, как будто он видел на карте больше, чем я. Я прежде дурачков никогда не видела, но мне неожиданно не было неловко. Я посмотрела в реку, там в воде, чистой, как воздух, плавали блестящие рыбы. Чешуя у них была почти прозрачная, так что я видела биение разноцветных внутренностей. Иногда они выпрыгивали из воды и переливались искорками радуги, как хрусталь или бриллианты на солнце. Наконец, Герхард сказал:

– Правда, сюда.

Не то чтобы его мнение могло что-нибудь изменить в моих планах, но я была довольна, что и он так считает. Герхард коснулся пальцами воды, потом отдернул руку, не испуганно, а будто игрался с волной, как с кошкой. Он сказал со своим странным, неземным акцентом:

– Родители говорили мне про это место. Но я думал, что они...

Герхард нахмурился, коснулся пальцами своего виска. Я увидела, что он заменяет слова жестами при любой возможности. Но говорил он все равно много, общаться ему явно нравилось. Я подалась вперед, отломила один из одуванчиков, опустила его в реку и смотрела, как вода уносит цветок. А потом до меня дошло, что Герхард говорил не о том, что когда он умрет, то попадет в одно чудное место, называемое еще раем. Ему говорили, по крайней мере это было вероятно, то же, что отец писал мне. Я рассказала ему о письме, о том, как все случилось со мной, и он слушал внимательно, пристально смотря на мои губы. Когда я частила, он чуть заметно мотал головой, и я понимала, что ему непонятно. Приходилось останавливаться и повторять предложение снова. Наверное, здорово развивает терпение. То есть у тех, кому оно необходимо. Мне, в основном, было на все плевать, поэтому я не могла назвать себя нетерпеливой. Герхард кивнул, когда я закончила. Он сказал:

– Я попытался помочь одной бездомной женщине, но она оказалась гнездом для птиц.

Я решила не переспрашивать. Герхард улегся на траву, ткнул пальцем в небо.

– Мама и папа говорили, что это под землей. Но здесь тоже есть небо.

– Я думаю, это мир мертвых, - сказала я.
– Как подземное царство.

– Мне говорили: не совсем. Это странный мир. Тут королевство людей, которые были до людей.

– И они поднимаются наверх, делают себе детей, а потом их воруют?

Герхард пожал плечами, снова зачем-то указал на небо, но никак это не прокомментировал. Тогда я сказала:

– Я видела здесь кладбище. Я там очнулась.

Герхард повернулся ко мне, солнце сделало его глаза еще светлее, из-за сузившихся зрачков они казались почти незрячими.

– Потому что ты упала на кладбище. И очнулась там же. Я очнулся в птичьем саду.

Я кивнула, выходило логично.

– Я люблю кладбище, - сказала я неожиданно. Вряд ли он, конечно, был готом, но стоило проверить. Герхард сказал:

– Я люблю трогать разные вещи, надгробия тоже. Но люди мне больше живые нравятся.

Этого стоило ожидать. Впрочем я, насмотревшись на клубничное кладбище, тоже несколько порадовалась обществу живого человека. Мы с Герхардом были как-то связаны, у него была та же история, что и у меня, и я радовалась этому. Как сдавать экзамен, сидя за одной партой. Вопросы у каждого свои, но в одиночку было бы хуже. Я поднялась на ноги и протянула ему руку.

– Надо идти. Там еще две девчонки и один парень. Любишь девчонок?

Он пробормотал что-то мечтательное, но что именно я не поняла. Так что я сказала:

– Я всем говорю, что я лесбиянка, потому что я не хочу быть как все.

Нужно ведь было как-то завязать разговор. Нам предстояло идти вместе еще некоторое время.

– Но ты не можешь быть не как все, потому что все хотят быть не как все, как и ты хочешь, значит ты уже как все.

– Да ты философ, - сказала я мрачно.

– Я учился в коррекционной школе.

Я хотела было сказать, что в моей школе тоже было много дебилов, но шутка получилась бы слишком неприятная, а мне не хотелось его обижать. Некоторое время я просто рассматривала мир вокруг, а Герхард журчал что-то на своем мягком, не всегда понятном языке. Здесь было удивительно красиво, как в сказке. Я никогда прежде не видела ничего настолько потрясающего. Невероятные цвета, которыми переливался мир, удивительные бабочки, головки цветов, с любопытством обращающиеся к солнцу. Мне пришла дурацкая ассоциация: я будто оказалась в сердце драгоценного камня, где нет ничего, кроме красоты. Удивительные, пушистые, как сахарная вата, облака проплывали над нашими головами, а в кронах деревьев леса, лишь ненамного отступившего от края реки, я слышала щебет птиц, по-особенному мелодичный, и иногда среди теней и веток мелькали яркие пятна крыльев. На ветвях деревьев я могла разглядеть плоды, крупные, красные, не то яблоки, не то гранаты. Вокруг них и вились птицы, слишком быстрые, чтобы можно было увидеть что-то, кроме беспорядочных мазков разноцветных крыльев.

Мы шли вдоль реки, и я любовалась. У меня было странное ощущение, будто я смотрела не на реальность, а не произведение искусства. Даже не в том смысле, что все было красиво - иногда реальность бывает прекраснее любой картины, иногда она бывает прекрасна настолько, что ее и описать толком нельзя. Все здесь было таким гармоничным, каким никогда не бывает в настоящем мире. Симметрия природе не свойственна, природа это хаос и случайности, а вот человек стремится придать ей порядка, классифицировать и уложить в заранее заданные категории. Это место было рукотворным, все здесь было создано человеческим разумом с его представлениями о красоте, основанными на природе. Не то чтобы мир казался упорядоченным, скрупулезно воспроизведенным. Нет, просто он был помыслен, а природу помыслить нельзя.

– У меня тут гениальная мысль, - сообщила я и поняла, почему с Герхардом легко. Я говорила ему все, о чем думаю и не переживала, что он поймет меня как-то не так или что-то не то обо мне подумает. Герхард улыбнулся, улыбка у него была удивительная.

– А какая?

И я повторила ему то, что думала про себя, слово в слово, хотя прежде я весьма трепетно относилась к собственным редким приступам размышлений. Куда больше чем думать, я любила есть, если уж говорить об удовольствиях, получаемых с помощью головы.

– Красиво, - сказал Герхард.
– Мне понравилась та часть, где мир прекраснее искусства. Я люблю снег, но его нельзя передать красками. Это грустно.

А потом Герхард вдруг указал куда-то в сторону.

– Вот, здесь я очнулся, и все снова стало хорошо.

И я увидела то, что Герхард назвал птичьим садом. Название это имело свой смысл. На ветвях деревьев, как плоды, были развешаны золотистые и серебристые, тонкокостные клетки с вензелями, венчающими их. В клетках бесновались птички, они трепетали, щебетали, метались внутри металлического каркаса, так и не сумев смириться с неволей.