Арктический экзамен

Старший писал, что въехал в трехкомнатную квартиру со всеми удобствами и невысоко — на четвертом этаже, отмучились таскаться по чужим углам. Ни с водой, ни с дровами хлестаться не надо. Краны под рукой, печка электрическая на четыре кружка. В магазин тоже недалеко бегать — на первом этаже магазин — гастроном. Пошлешь Олежку (он уже в шестом классе), принесет что надо…

Валентин звал родителей к себе. Сулил отдать комнату, которая на солнышко, если захотят сами под собой жить. А так — можно и вместе: родители ж, с Людмилой он переговорит…

— Вот-вот, — отложил письмо Афанасий, — Людмила… Валька-то, он проворный, мы бы уж с Валькой, — Афанасий вздохнул. — Решай, Нюра, ты все раньше-то рвалась к ним, стращала — уеду. Решай!

— Боязно чё-то, Афоня, — присела на лавку и Нюра, до этого она смирно слушала у шестка, из кути, где в печке закипал чугунок. — Лишимся своего, потом как? В городу-то робить придется, а здесь хоть зарплата не корыстная, да все свое!

— Вот он дальше пишет, — перевернул Афанасий листок. — «К пенсии отец может прирабатывать, если захочет. Многие пенсионеры в городе в киосках газеты продают, самое дельное занятие для пожилого». В скворешнике этом сиднем сидеть? Не пойду! — вставил между делом Афанасий. — Ишь чего выдумал! Магазин с переломкой караулить — ладно еще, — произнес он тоном, будто вправду уже собрался караулить городской магазин, — да вот дело пока за тобой, мать, как скажешь, так и будет.

«В новом году возьму «Москвича». Слышь, мать, старший-то замахивается на легковушку. «Летом за груздями летать будем, здесь недалеко, белых много. Денег, правда, не хватит, перехвачу или ссуду попрошу. У Юрки хотел занять, но какие у него деньги! Учится он заочно да на книжки тратится, все стены занял полками. То и дело доски просит достать. Я помогаю, свой своему поневоле друг. Ну да ладно, — читал Афанасий. — Юрка у нас молоток. Недавно распушил в своей газете одного начальника, того, поди, уж с работы вытряхнули. Жилье ему дали (Юрка, наверно, сам писал), комнату в общежитии, но ихнего брата газетчика не больно-то поважают…»

На этом месте Нюра промокнула кончиком платка глаза, и Афанасий вновь отложил чтение, пошел в куть напиться.

— Говорил я Вальке, оставайся дома, не захотел. В Нефедовке делать ему нечего — переехали бы в Еланку. Там механика с руками бы оторвали, и к нам ближе… Опупели. Стронулись. Куда глаза выпучили, поехали… Не знаю, мать, не знаю, — покачал головой Афанасий.

— Юрка-то, поди, не одобрит, — проговорила Нюра, занятая своими мыслями.

— Что говоришь?

— Юрка восстанет. Прошлым летом, когда в отпуску был, все наговаривал, мол, не здумайте трогаться, если Валентин позовет в новую квартеру. Помню, чудно так сказал: старую березу не пересадишь, не прирастет в новой почве.

— Так оно, — кивнул Афанасий.

— Бегал по лесу. Гороху налущит в карманы и ходит — ходит. Думает. Как-то сказал шибко антиресно: уедете из Нефедовки, все корни нарушите. И приехать не к кому будет, — Нюра опять потянула платок к глазам.

— У него все стишки на уме, — заходил по избе Афанасий. — А большак — специалист, ценят его. Может, так-то лучше, кто его знает. Так поедем, Анна?

— Про меня-то он ничё не пишет?

— Погоди. Да вот и тебе кума — сорока весточку припасла: «Если, может, мама думает, что водиться ей придется, так мы пока второго не намечаем, хотя сейчас можно бы, места много, хоть футбол гоняй в апартаментах…»

— Ну-ка, не части. Алименты ему присудили, батюшки… На стороне дите прижил? Да я ему…

— Ну — у, поехала с орехами, — рассмеялся Афанасий. — Про помещение речь идет. Квартирой, стало быть, хвалится, больша-ая.

— Куды там, квартера! — не сдалась Нюра. — Была я в городских квартерах, когда к им ездила. Валентин водил меня к Апрошке Даниловой, она ить тоже у сына живет. Ну и како? Не присесть, не поставить! Чисто, правда. В горнице сразу четыре лампочки включают. А как ночь придет, на стульях спят повдоль стен. Раскладут стулья и ложатся поодиночке. Да ишшо ночевать каво из чужих оставляют. Апрошка и стонет: лежишь, как на вокзале, вповалку, за протянутые ноги запинаесся, если в уборну приспичит. А куды деваться?

— «А корову Зорьку продайте или отведите в совхоз. А за пятистенник, если подвернется покупатель, не ломите цену, — продолжал Афанасий. — Дорого не дадут при нынешней ситуации».

— Господи Исусе, да как же я переживу это светопреставление! — совсем поникла Нюра. — Ить Зорька стельная, вот — вот отдоит… Ой, оченьки, — спохватилась она, загремев в кути ухватами, — совсем ополоумела! Зорька ревет, поди, непоеная. Что же это? Много ли, чё ли, там осталось?

— Заканчивает, — сказал Афанасий, — передает поклоны соседям, да в конце приписал, что отобьет телеграмму, как поедет за нами на тягаче. Скоро, говорит, будет… Решил за нас без нас. Да-а…

Нюра промолчала. Навела ведерко теплого пойла, сыпанула сверху отрубей, покрошила сухую хлебную корку, вышла к корове.

— Отдыхай, я к Матрене забегу ненадолго, — проронила она на пороге.

На дворе сиверило. Утоптанный еще затемно рыбацкими броднями снег совсем затвердел, валенки в калошах скользили. Она не подумала, как раньше, о постояльцах, не пожалела в мыслях, что им несладко в такую стужу на голом морозе управляться с работой. Мысли словно пропали, окаменели, в голове гудело, потрескивало.

Нюра приласкала Зорьку, та сразу кинулась к ведру, ополовинив его в несколько глотков, затем пила неторопко, в перерывах отдуваясь и нюхая руки хозяйки.

Матрену она застала за работой. Та недавно вернулась с дойки, ткала на кроснах дорожку.

— Приданое готовишь Галине, знать-то, девка! — стараясь придать голосу бодрость, поздоровалась Нюра.

— Старье-ремки собрала, накопилось… Раздевайся, кума, проходи, — повернулась навстречу Матрена.

Нюра неспешно размотала шаль, пригладив гребенкой волосы, — не дай бог показаться на людях косматой, повесила фуфайку над рукомойником, где висела и Матренина спецовка, пахнущая силосом.

— Пимы-то, пимы-то зачем сымаешь? — укорила Матрена, перебрасывая челнок с навитой пряжей.

— Чисто у тебя, наслежу.

— И не скажи! Не метено, не скребено. Как пришла в семом часу с базы, пала на печку пластом, да не лежится. Встала, в глазах метлячки летают, будто песку кто в глаза насыпал. Привязалось чё уж, не знаю. Я уж так и этак перевернусь.

— Не захворала ли, девка?

— Когда хворать? А поднимусь, метлячки летают…

— Чижало тебе на базе, — заключила Нюра. — Отпросилась бы! Сколько тебе годов-то, молодая вроде?

— Осенесь сорок восьмой пошел.

— Молодая… Мне пиисят семь на паску будет, а и то ползаю. Не знаю, как там! А в Нефедовке дай бог поползаю ишо…

Матрена промолчала, не ответила, видно, не поняла, с каким разговором подступает кума, прошла в куть, поставила самовар — прямая, рослая, степенная, не утратившая еще былой девической стати. Была она смугла, другой, чем дочь, породы — та в отца, белая, синеглазая, быстрая на ногу. К Матрене еще недавно подкатывали со сватовством, но она необидно и аккуратно отваживала, напоив чаем, а то и угостив самогоном, который нагоняла раз в году, не таясь от соседей. Стеклянную пятилитровую бутыль хранила в подполе для праздника, для доброго человека. А поскольку добрый человек навертывался в таежную деревеньку не так часто, то Матрена рада была приветить гостей, что завертывали на ночлег — проезжая шоферня, охотники, приплутавшие в незнакомых местах, рыбаки — одиночки из городских отпускников, заготовители пушнины. Однажды каким-то ветром занесло корреспондента из области. Ночевал он две ночи, сулил прислать газету со статейкой, да так и не прислал: об чем было писать корреспонденту? Не прославилась как-то Нефедовка, большого молока не выдала, механизаторы, которые обрабатывали нефедовские поля, не поля — горе, заплаты на лесных взгорках, жили в Еланке, наезжая весной всем аулом на посевную. Корреспондент тот все же выудил героев — ими, на диво всем, оказались Никифор да Лаврен Михалев, которые кое-что помнили про старину. Их и пытал два вечера корреспондент, выщелкав у Никифора полторы шапки кедровых орехов.