Арктический экзамен

— Какие корытца?

— А то, что долбишь… Дай-ка пешню. — Звеньевой бросил на снег варежки, инструмент заиграл в его руках. Не сходя с места, он обошел пешней края проруби, углубился, с маху пробил лед, хлынула вода. Она быстро наполнила прорубь до краев.

— Ты это… Пробивай, когда наполовину выдолбишь, с водой-то легче…

— Спасибо, — поблагодарил Витька.

Яремин ушел молча, мотая полами шубы…

Нет, все же с Лохмачом бы веселей работалось. Никак не выходил из головы тот случай — на стрежевом песке. Вечером, после ужина, в красном уголке стучали в бильярд. Витька засунул недочитанную книжку под матрац, занял очередь… Толя с Лохмачом еще не вернулись из деревни, где продавали свой пай — доставшихся при дележке язей. Невелик пай — по пять штук, на старые деньги деревенские бабы давали по пятерке: «на шило — мыло, паперёсы». Витька забил очередь вместе с приятелем Яремина. Сам Яремин накануне о чем-то повздорил с дружком, потом появился вдруг пьяным. После, как рассказывала повариха, мотался по кухне, опрокинул ящик с солью, что-то искал. Опять залил глотку, обматерил повариху вдругорядь, схватил со стола столовый ножик и, как заполошный кинулся в красный уголок.

Дальше все произошло на глазах. Подбежал к приятелю и саданул ножиком в спину. Никто и не ойкнул, как все случилось. Парень пошатнулся, уронил кий, Витька подхватил парня, повел на кровать. Те двое, что играли против них, догнали Яремина и уже на улице два раза ударили о стену, может, кокнули бы совсем, но тот сумел вырваться, убежал.

Рана была неглубокой, но кровь долго не могли остановить. Витька бегал в деревню за фельдшерицей, но той дома не было. Утром на попутном катере раненого отправили в город, в больницу.

Скоро появился в бараке Яремин, продрожал на берегу всю ночь. Трезвый, конечно, явился. Просил не бить. Бить не стали. Не докладывали и Чемакину. Он только к вечеру вернулся с рыбзавода, привез зарплату.

Потом узнали, отчего произошла поножовщина: парень в тот вечер продал пай Яремина, а денег вернул ему мало. В деревне уже сбили цены, за язей платили по четыре рубля.

Приятели, правда, через месяц помирились. Яремин принес на мировую литр белой и еще бегал за вином.

«Гнус», — думал Витька о звеньевом.

* * *

«Ну, ну, шпингалет! — размышлял в эти минуты Яремин о Витьке, ловко играя инструментом в проруби. — Не клевал, видать, тебя жареный петух! Поживешь с мое!» Внутри вскипала злость — на себя, на бригаду, на глухоманную окрестность, куда попал он вроде и не по принуждению: можно сняться — и умотать. «Куда умотать? Намотался уж за свои годы».

И опять давило грудь — стылое, бесприютное. И жалость несусветная к себе обносила голову.

Нашарив длинным, загнутым на конце прутом норило подо льдом, отвернувшее от проруби, он бросал на лицо горсть стылой воды с искорками мелких льдинок, утирался жесткой полой.

«Выучится, гляди! Мороженое девкам городским покупать будет… Чистюля!» — думал Яремин уже не о Витьке, а о ком-то вообще, о недоступной и тоскливой для него жизни. И все-таки эти мысли о потерянном, невозвратном приходили нечасто, но оттого пронзительней оглушали сознание.

Сам он закончил пять классов. В войну. Жил тогда вдвоем с бабкой — крепкой деревенской старухой, не надорванной единоличным хозяйством, в шестьдесят лет ухватистой и расторопной. Мать умерла за несколько лет перед войной, он и не помнил отчего, отец и братовья сражались на фронте, но уже через год вестей от них не стало. В деревне к сорок третьему году жили уже голодно, но бабкина завозня по-прежнему ломилась от припасов — солений, копчений. Подпол в доме полон картошки — не выжирали за лето два сонных, тучных борова.

Закончив пятый, Яремин Игнашка забросил холщовую сумку с учебниками на полати, наточил топор и полез на чердак рубить в корытце табак.

— Ты чё это, Игнаташка? А задачки решать не задали? — притворно плеснула руками бабка. — Ты чё это?

— Хватит, нарешался… Быкам хвосты пойду в колхоз крутить. Робить пойду.

Бабка схватилась было за опояску — отодрать внучка, кинулась за ним по лестнице, но пересекло поясницу.

— Ох, ох! Отягу нет, а то бы я тебя, зверка!

На том и кончилось учение Игнахи Яремина. В колхоз робить он не пошел, хотя парень был переросток — шел пятнадцатый год. Приспособился продавать самосад; курить пристрастились и некоторые бабенки, несли куриные яички, муку. Бабка установила твердую таксу: стакан — на стакан, пару яиц — тоже стакан трескучего и дурманного, как угар, табаку. Бабка одобряла, что внучек развивается, гребет не по-куриному — от себя, а несет копейку в дом. Парень рос сообразительный. И сама бабка, хоть уж лет двадцать жаловалась, что нет «отягу», проворно пасынковала табакову плантацию, таскала из печи в печь тяжелые чугунны, с утра свистела по двору в глубоких калошах — управлялась с боровами. Не противилась, когда Игнаха выворотил из банной каменки котел и завалил его на ручную тележку.

— Чё опять задумал?

— На Соленое! — крякнул подросток, впрягаясь в оглобли.

На Соленом озере, в трех верстах от деревни, сутки палил костер, вываривая из тяжелой, перенасыщенной воды соль, за которую подчас шла бойня в сельпо. Соль отнес в заплечном мешке за пятьдесят километров в районный поселок — на станцию, сбыл за деньги. Принес обратно кусок лежалой мануфактуры, гостинцев. Конфеты бабка спрятала в сундук до осени — угощать старух и мальчишек, которых каждый год созывала на помочи — копать огород. Пластались с картошкой допоздна, просушивая на солнышке, ссыпали по деревянному желобу в подполье и в погреб. Угощала бабка не по военному времени, сытно, подносила старушонкам и подросткам брагу, выстоянную на хмелю да приправленную для крепости табаком. Наутро люди маялись головами, кряхтели, тяжело отдираясь от печек, ползли в одиночку копать свои огороды. Младшая дочь бабки, Игнашкина тетка, тоже ухряпанная на давешней помочи, кричала через улицу, завидев мать во дворе:

— Подкулачница!

Бойкая на язык, работящая, как и мать, она с ней постоянно не ладила, укоряла достатком, у самой-то его не было, как ни билась в колхозе и дома.

— Опять выпряглась! — утиралась платком старушка. Обижаться не обижалась на дочь.

Так и рос Игнаха под крылом бабки, на виду деревни. Выправился в крепенького, невысокого росточком мужика. Работать ему все же пришлось, ворочал он эту работу умело, но окрепшая тяга к барышничеству долго не задерживала его на одном месте. Перед рыбзаводом значился егерем большого заказника, в южном приказахстанском районе, где в летнюю пору гнездилась птица, размножалась ондатра, водились в камышах и кабаны. Платили за должность мало, поэтому охранять заказник деревенские не шли. Игнаха Яремин, вернувшийся только с лесоразработок, откуда-то с севера, смекнул, что за место можно пока зацепиться. Вкопал у озера столбы с дощечками, где половой краской вывел грозное предупреждение: «Заказник. Стрелять запрещается» — и победно объехал на выданном в охотничьей конторе мотоцикле вокруг. Поправил топчан в избушке, переложил печь, заряженное ружье повесил на штыри под потолком, зажил. К той поре Игнаха дважды женился, но обе супруги не привыкли к нему, махнул рукой на семейный очаг, а разжигал под вечер свой, холостяцкий.

Не успел окопаться на свежем месте, как нагрянули гости из района: начальство с шофером. Поговорили для приличия о местной фауне — чирках, чернетях, журавлях и цаплях…

— Вот пеликаны поселились. Раньше, слыхал, не было, — блеснул эрудицией егерь.

Водитель распечатал бутылку, набулькал в кружки.

— За пеликанов! — провозгласило тост начальство.

Игнаха сплавал на лодке, начерпал из садка два ведерка крупных с золотистой чешуей карасей, высыпал в багажник «газика», устланный травой. Денег гости не предложили, оставив на столе вторую непочатую бутылку белой, пообещав наведаться снова и наказав чужих в заказнике не принимать никого.

Игнаха молча кивнул, опершись на обсыхающее весло, долго с неприязнью смотрел вслед машине.

— И этим надо! — матюгнулся он, торкнув за собой дверью избушки.

На рыбе Игнаха много не разжился, зато с началом ледостава наладил капканы, насторожил у входов в ондатровые хатки. Выполнив небольшой для заказчика план по пушнине, сбывал шкурки ондатр левакам. Те платили дороже. В кармане захрустели и крупные деньги. Послал перевод бабке, ей уж подкатывало под восемьдесят, но она все еще жаловалась: нет отягу! Весной Яремина командировали на совещание егерей в областной город. Приехал он за день раньше, в воскресенье, отправился на толкучку поискать поршневые кольца для мотоцикла, приближался сезон. Толпа, запрудившая окрестные улицы, вынесла его к клеткам с попугайчиками и щеглами, у которых дежурили бойкие пацаны. Рядом продавали кофты, брюки, пуговицы, лежалые костюмы, линялые ковры, фарфоровые куклы, потрепанные учебники, топорища к колунам — черт-те что не вынес на торг городской воскресный люд. А вот поршневых колец Игнаха так и не подобрал. Затертый, смятый, очутился он наконец у выхода с торговой площади, и тут на него насел парень:

— Слышь, земляк, продай!

— Каво? — не понял Игнаха.

— Ондатровая? — ткнул он пальцем в его головной убор.

— Ну! А что?

— Покупаю, говорю. Восемьдесят рэ, согласен?

Игнаха опешил от таких денег за шапку, он недавно сшил ее по знакомству в районе, но отрицательно мотнул головой.

— А в деревню я в чем заявлюсь, космачом, что ли?

— Я те свою дам! Во! — парень мигом нахлобучил на Игнахину голову кургузую полукепку с козырьком и блестящими пряжками ремешков. — Шик! А мне, понимаешь, на север лететь обратно.