Арктический экзамен

Нинок приласкалась, легонько дотронулась до Витькиного плеча, и грусть вновь наполнила его всего.

— Ну что ты заледенел сразу? Какие вы все здесь ненормальные. Не подступишься.

— Странно ты говоришь.

— А что странного? Думаешь, вот я сама за ребятами бегаю, девушка, и бегаю! А за кем тут бегать — и в Еланке, и в Нефедовке. Вот хоть вы приехали…

— Мы скоро уедем, — просто сказал Витька.

— Правда, уедете? — в голосе Нинка было искренне грустное изумление, но продолжила уже иным тоном: — Жарко… Ребята, наверное, скоро придут.

— Кто их знает! Вряд ли. Новый человек приехал, проговорят до утра. Засиделись мы тут в вашей тайге.

— У, какой ты! Это в Нефедовке скучно. А у нас и клуб есть, приехал бы когда с Сашкой, он хороший, Сашка… С Надей у них все хорошо. Наверно, отстанет он от вашей бригады. Вот так! А ты о Гале переживаешь все? Вижу.

— Какое тебе дело?

— Галя тоже хорошая. Друга она ждала из армии, он не заехал даже. Брат Кондрухова — младший… Толя мне этот тоже не нравится. А она пристала к нему.

— Перестань, Нина, — сказал Витька раздраженно. — Перестань!

Он вдруг неожиданно обнял ее и поцеловал.

— Заполошный ты какой, не подумаешь. Сколько тебе лет?

— Сколько, сколько? Столько же, как и тебе… А теперь иди домой, я спать хочу.

— Не груби, Витенька. Ну куда я пойду? Стучаться к тете Матрене? Они спят уже давно.

— Ну ложись на полу, постелей много, не помешаешь…

— Нет, тогда я пойду, — сказала Нинок, отыскала в темноте свое школьное пальтишко.

Витька укладывался на бывший Толин «плацкарт», чувствуя, что напрасно обидел Нинка. «Ну и пусть! — успокаивал он себя. — Ну и пусть!.. Вот и поговорили!» Он вспомнил давний разговор с Толей: «О чем ты говоришь с девушками, когда провожаешь?» — «Ну, сначала завлекаешь всякими там разговорами…» — «Потом?» — «Потом про любовь и все прочее…»

«Нет, не умею я завлекать…» — думал Витька, чувствуя, как Нинок в полутьме завязывает платок, нервно застегиваясь.

— Нина, — позвал он шепотом. — Нинок.

Нинок плакала. Крупные ресницы вздрагивали и были солоны. Слезинка скатилась по щеке, упала на Витькину ладонь.

— Нехороший ты, — всхлипнула Нинок.

А Витьке чудилось: «Маленький мой, вот и все, мой маленький…»

— Маленький я, слышишь, — сказал Витька, целуя Нинка в щеку.

— Какой ты маленький! Вон ручищи-то какие колючие!

— Это мозоли, от пешни это… Каждый день на ветру, да еще в прорубь суешь голые руки. Задубели.

Пальто, освобожденное от застежек, скатилось с плеч на пол — возле печки. Валенки, наверное, тоже остались там, внизу, где сквозь морозное стекло упал холодный бледный лунный луч. Там, на февральском небе, высыпали предутренние крупные звезды, и луна, повиснув низко над западной околицей деревеньки, жадно засмотрелась в высокие окна, наполнив дом молочным меркнущим светом.

Нинок еще вздрагивала успокоенными всхлипами, и Витька, уступив ей подушку, напружиненно замер рядом. Он внезапно почувствовал, что недавняя смелость, с которой он вел себя, пока Нинок была внизу, оставила его и теперь надо было что-то делать, как-то вести себя, поскольку сердце заколотилось учащенно и незнакомо, и оттого пересохло в горле. Он чувствовал, что его сжигает стыд, как будто вытолкали раздетого на народ, некуда деться теперь, и все смеются над его беспомощной наготой. В сознании, отуманенном прихлынувшим жаром, проносились обрывки разговоров — откровенных разговоров про «это», которые Витька не раз слышал от мужиков и парней постарше. Но они, эти разговоры, остались где-то там, за чертой, что провела сегодняшняя ночь и внезапный приход Нинка, которая доверчиво и беззащитно осталась ночевать в доме Никифора.

Она сама женским чутьем угадала состояние Витьки и, совсем успокоясь, придвинулась на подушке.

— Иди ближе. А то на краю, упадешь.

И эти участливые, простые слова, произнесенные буднично и по-матерински заботливо, которые он никак не ожидал услышать в эти минуты, вывели его из оцепенения, хотя сердце еще продолжало громыхать, но, чувствуя уже способность управлять своим телом, он дотронулся до ее волос, которые разбросанно стелились от теплого плеча, и незнакомое, совсем непонятное чувство, которое он не ощущал рядом с Галиной, родилось в нем — и не чувство еще, а осязание нежности и доброты.

Она не убрала его руки, как ожидал в это мгновение Витька, и по тому, как она ровно дышала и молча следила в темноте за его дыханием, он почувствовал, что и Нинок смотрит на него своими большими глазищами и угадывает, какие в нем происходят перемены. И он опять дотянулся к ней уже из чувства благодарности, вспомнив вчерашние страдания, которые он испытывал при встрече с Галиной, и руки их встретились в темноте. И опять Витька услышал, как громко ударило сердце, и он ринулся навстречу этим ударам и теперь ощутил, как дрожит и слабо сопротивляется этой дрожи все гибкое тело девушки.

— Не надо… Не надо, — выдыхала отрывисто Нинок. И были в этом горячем шепоте и мольба, и скрытая боль, потревоженная, вспыхнувшая опять, которую Витька не мог почувствовать и угадать.

Он не помнил ни себя, ни этих стен обветшалого дома, где они были вдвоем с девушкой, которую он еще недавно не знал, не видел этих пристальных глаз и школьного пальтишка, что осталось на полу под блеклым лунным светом. И вдруг он, словно бы распахнув сомкнутые ресницы свои, увидел в этом блеклом сиянии закинутую на подушке голову в россыпи волос и белую полоску кожи на груди, и мгновением позже сам упал лицом в подушку, опять стыдясь не то что говорить, но и дышать.

— Поцелуй теперь меня, Витя, — услышал он голос Нинка, которая опять пододвинулась ближе, приникнув к нему, гладя его волосы. — Ну что ты? Что с тобой?

— Не знаю, — выдавил Витька. — Прости, пожалуйста. Мне стыдно почему-то…

— Тогда зачем же… если стыдно?

— Не знаю. Наслушался всякого… Впервые вот только с тобой.

— Витенька, я это поняла, а то бы не осталась у тебя. Не думай обо мне плохо. Мне больно будет, если плохо будешь думать. И когда уедешь, и сейчас. — Нинок как-то сникла опять, скользнула в полутьме влажной ладонью. — Принеси попить.

Он с готовностью поднялся, зашарил во тьме рукой и, не находя того, что искал, потянул колючее одеяло.

— Да так иди, не одевайся ты, дурачок. Не видно же, — она подтолкнула его легонько в плечо, как бы ободряя, и он, еще дичась ее невидимого взгляда, спустился по приступкам на пол.

Он долго искал кружку, остерегаясь наступить босыми ногами на поленья, натасканные со двора, что давно уже оттаяли от снега, но на прохладном полу еще не высохли лужицы. Наконец нашел руками просторный чугун на шестке, напился сам, ощутив в себе бодрость и нарождающееся новое чувство, и, стараясь удержать в себе это чувство, смелее подступил к приступкам печи.