Арктический экзамен
Шрифт:
Как один день, а для кого-то, как во сне, пролетели, намеченные Чемакиным три недели. Вот уже и четвертая неделя, месяц были на исходе с той морозной молодой ночи, когда встретил рыбаков дед Никифор на широком, запущенном подворье.
Бригада объездила около десятка больших и малых озер в округе, закидывая пробные тони, не задерживаясь, перекочевывая на следующий водоем, порой оставаясь с ночевкой. И тогда в Нефедовке становилось совсем пусто и тоскливо. Деревенька рано гасила лампы, почаевничав перед сном, поставив на горячие кирпичи валенки, отходила на покой. Но опять кто-нибудь поднимался среди ночи с заботой о стельной коровенке, что по признакам дохаживала последние дни, шлепал с фонарем в пригон и, убедившись, что буренка не беспокоится,
В такие пустые вечера один Никифор шел по привычке в домик Соломатиных — тоже пустой и неприбранный, нашаривал ключ, подтапливал на всякий случай плиту — вдруг заявятся рыбаки — и долго крутил настройку бригадного приемника «Родина». И так сидел в одиночестве, пока не прогорали в печке смолистые поленья.
Все сроки миновали.
Пора бы уж перебраться бригаде на новую базу, опять обосноваться там недельки на две, да что-то медленно созревало бригадирово решение, будто Чемакин не мог разорвать тот узел, что связывал бригаду с Нефедовкой, и особенно молодых парней, что, очертя головы, бросились в жизнь деревеньки, не заглядывая далеко вперед, не думая, видно, что ждет завтра. А завтра, как ни оттягивай сроки отъезда, как ни оправдывай себя потерянным временем, когда бригада вынуждена была простаивать из-за ЧП с неводом, надо двигаться в другие неразведанные места, подводить и там черту, представляя рыбзаводу сведения об озерах, что накопились в бригадировском дневнике.
Неожиданно в эти последние дни подвел черту своим походам в Еланку Сашка Лохмач. В день выборов, когда бригада в полном составе выехала на голосование, он скоропостижно объявил о женитьбе, на дорогуше Наденьке. Ну, Лохмач!
Летели по селу с гиканьем, звоном колокольчиков под дугами наряженные в красную материю совхозные кошевки, запряженные лучшими лошадьми, что блестели скоблеными боками, посверкивали сбруей с медными бляшками, невесть как сохранившимися, наверное, с давних единоличных пор!
Горячили коней ездовые, развозя бюллетени и урны для голосования немощным старикам и старушкам, завалив по пути в кошевки усердных до вина мужиков. Гуляй! Демократия сегодня!
И опять били копыта снег, рвали мехи гармонисты, гудела Еланка на радостях, будто бы все — в честь Лохмачовой помолвки.
А помолвку — свадьбу назначили на вечер в дому Наденьки, и приглашалась по тому случаю вся бригада. И запомнился этот день, запомнилась ночь с плясками и пением проголосных песен, когда Витьке пришлось отработать положенное на хромке и дорогуше Наденьке наплясаться, пока не увели ее, обессиленную, в горенку, где она счастливо и отрешенно уснула.
Но обошлась свадьба без битья посуды, излишних хмельных потасовок, если не считать израсходованного казенного мешка карасей, что отпустил бережливый Чемакин, да синяка под глазом, что схлопотал от еланских парней Толя. Никак не сумели еланские признать Толю за своего, когда он в разгар праздника встретился им на пару с Галиной.
А наутро, едва разрешив опохмелиться, снарядил Чемакин бригаду в обратный путь — в Нефедовку, словно и не случилось на земле праздника. Кончилась демократия!
И Сашка Лохмач, затолкав в дом невесту — жену, раскрутил над головой вожжи: понеслись, родимые! Скоро вернусь!
И Толя, притихший и хмурый, стесняясь «фонаря» под глазом, ткнулся в розвальни рядом с Галиной, которая в последние дни дежурила каждый его шаг, будто чувствовала приближение скорой разлуки и ждала от него решительных слов. Но Толя еще не решился последовать живому примеру приятеля.
И Витька садился в сани молчаливый и грустный, обняв застегнутую на ремешки гармонь, боясь встретиться взглядом с бригадиром. Чемакин застал его вчерашним вечером в холодных сенях, где он плакал навзрыд, плакал о чем-то последними
детскими слезами. И бригадир, поддерживая спиной дверь, чтоб никто не вышел, дал ему выреветься, а затем вынес ковшик воды: умойся, мол, а то, понимаешь, рассопливился! Мужчина ты или не мужчина? Но Чемакин понимал, что это были пьяные слезы. И Витька понимал теперь, но все равно не мог прогнать чувство неловкости и тяжести в груди. И когда обоз, миновав улицу, свернул на нефедовскую дорогу, Витька увидел Нину. Ее почему-то не было на Надиной свадьбе. Наденька ждала, тормоша Витьку: почему, мол, она не идет? И теперь Нинок смотрела во все глазищи на шумный обоз, махала варежкой. И Витька помахал рукавичкой. Отмягчилось в груди немного, и он вспомнил ту заветную встречу с Ниной, когда кто-то больной и одинокий подвывал в печной трубе, просясь на ночлег. И он поверил наконец в реальность той ночи, что она была на самом деле, и долго следил глазами за девушкой, пока обоз не свернул за последним огородным пряслом…Все сроки миновали.
К концу четвертой недели, когда дед Никифор добровольно домовничал в соломатинском пятистеннике, опять в одиночестве — с Лавреном Михалевым он крепко разошелся из-за Игнахи Яремина, оконфузился Лаврен перед всей деревенькой со своим портняжеством — к воротам подкатил грузовик. Хлопнула сенная дверь за спиной Никифора, он заторопился во двор: кого там принесло?
— Кто там? — спросил Никифор, отодвигая бастрик, задвинутый на калитку, вглядываясь в потемки.
— Да это мы, Христос с тобой, Никифор Степанович, — услышал он голос хозяйки дома и ее нервный короткий смешок.
Это была на самом деле Нюра Соломатина.
Никифор от неожиданности выронил бастрик, но тут же опять заторопился, отворяя калитку и справляясь с волнением.
— Скоро чё-то нажились? Обратно?
— Обратно, обратно, — показался из-за машины Афанасий, по-хозяйски уверенно входя в ограду и молча растворяя створки ворот, чтоб спятиться грузовику.
— Ну дак ладно, проходите, — все еще не веря тому, что происходит, сказал Никифор, будто приглашал он не законных хозяев, а в собственный дом, не уверясь до конца, так ли он поступает.
А Нюра тем временем зашла в избу, где было так же голо, как в последние минуты перед отъездом в город, лишь помаргивал зеленым глазом радиоприемник да дышала теплом плита. И она потрогала бок плиты голой рукой, заглянула в — чугунок с остатком варева рыбаков, пронесла лампу в горницу. Все было на месте — столы, скамейка, комод, посиживала на божнице богоматерь, и даже дешевый клеенчатый коврик с лебедями, который выменяла давно у цыган, что стояли табором под Еланкой, так же глянцево отсвечивал в простенке. Она еще раз облегченно вздохнула, оглядев лебедей, которые плавали как ни в чем не бывало в ослепительно синем пруде, грациозно изогнув шеи, и побежала принести дров, чтоб нагреть и горничную печку.
Необходимое стаскали в избу, стянутое теми же веревками и бельевым шнуром, остальное сложили у крыльца, и, пока носили пожитки, у ног Никифора все вился Шарик. Он также благополучно вернулся к своей конуре, хоть за дорогу его дважды рвало от газов в кабине, и теперь он не знал, как заявить о своей радости.
— Шаря, Шаря, — приласкал собачонку Никифор, но Афанасию не поглянулось чего-то, и он замахнулся на кобелька веслом.
— Пошел, пропастина!
Не в своем духе Афанасий Иванович Соломатин! И где тут быть в добром духе? Отмахали туда — сюда до областного города пятьсот с лишним километров.
И Валентин, он привез отца с матерью на том же грузовике, таскал вещи торопливо, молча, он и двигатель не глушил — видно, спешил в обратную дорогу.
— Ну что ж, — остановился он посреди избы, когда совсем опростался кузов, — раз не захотели, дело ваше. Два раза приглашать не буду!
— Не надо… Обойдемся, — отрубил грубовато Афанасий. — Спасибо, что доставил на место.
— Хватит вам, — и Нюра остудила недоконченный в дороге разговор.
— Ты чё, Валя, неужто собрался обратно на ночь глядя?