Арктический экзамен

— Дедуня-то, — протяжно говорит Вася, — в люди выбился.

Тут дверь приоткрывается, выглядывает Борисов:

— Ну, кто самый смелый? Давай по одному.

Гена Бузенков зашагивает в приоткрытую дверь, и парни успевают рассмотреть «комиссию» во всем ее великолепии. Ронжин, сухой и костлявый, он, кажется, еще больше усох за эти дни, в центре стола с ведомостью, вертит пальцами авторучку. Нина Михайловна, Нинок, по правую руку от него, в строгом костюмчике, прическу взбила, цыганские глаза подвела тоненькими стрелками. Красивая, жуть. И дед сидит, посверкивает лысиной. Наконец-то снял свой тренировочный костюм, вырядился тоже.

… — Ну, а если тебя током звездануло? За оголенный провод схватился? — наседает Пятница на Васю.

— Отмечай командировку и своим ходом — на кладбище!

— Брось, Витя, какие тут шуточки!

— Кока не бить, Вася.

Вылетает Гена, и заходит Вова.

— Ну как, Гена?

Бузенков кивает, мол, сдал и летит зачем-то в рубку, только ступени разговаривают. А Виктор рассказывает парням, как сдавали экзамены по зарубежной литературе в институте:

— Преподаватель у нас был: один внешний вид что стоил — красавец, эстет, а как начнет материал излагать, уста медом сочатся, глаза закатывает от удовольствия, так любил свое великое средневековье! «Гаргантюа… Пантагрюэль… Рабле…» — все на французский манер, с носовыми гласными. У заочников душа незабудками цветет, глаза медовые тоже и конспекты писать забываем. А он в конце особо сладкозвучных фраз даже на шепот переходит: в раю, да и только! Тут с заднего ряда ему, как обухом по темечку: «Громче, не слышно!» Аудитория неожиданно покатывается от смеха. Щека доцента розовеет: «Что вас интересует, студент?» А тот — с невинностью: «Виктора Гюго тоже сдавать будем?» Рубанул по рабоче — крестьянски на свой лад — с ударением на первом слоге, убил великого француза начисто, да и доцента тоже: «Как фамилия, студент?» Где ему помнить фамилии заочников? Наш друг пролетарский, он, между прочим, Леня, твой земляк, из Севастополя, голову втянул — завтра «зарубежку» сдавать…

— Ну и завалил?

— На другой день стоим вот так же под дверьми: кто сдал, кто не сдал, ждем, когда наш друг билет потянет. Не помню, что там ему попалось, но вышел сияющий и злой. Да я, говорит, да не сдам…

Доцент наш, конечно, устроил ему экзаменовочку. А скажите, говорит, отрок, чем отличается сервант от Сервантеса? Наш друг не будь дураком и врезал ему: а тем же, чем Расин от Россинанта! Ушлый был, начитанный, а вот на французском произношении погорел ни за копейку… Да. Все сдадим, братцы!..

Бодрится он что-то сегодня. Но на душе у Виктора хорошо. Парни такими славными, интеллигентными выглядят. Умными, добрыми… И дурная погода не влияет. Всегда в общем, артельном деле — экзамены тоже артельное дело! — братва на глазах преображается, каждому хочется уважать друг друга и поклясться в дружбе на веки вечные.

Вот совсем недавно было жарко, на реке — полный штиль, и вечерами парни смотрели с тентовой палубы, как долго не гасло солнышко, ало светилась и горела вода, и они сходились и пели. Виктор выносил баян, пристраивался на раскладной стульчик, и хоть получалась не бог весть какая стройная мелодия, но зато — пели. Как пели! Моторные лодки, а их здесь — эскадрильи, наверно, у всякого уважающего себя северянина есть «казанка», проносились с виражами по тихой воде с каким-то особым шиком, словно играли в подкидного со смертью, едва не задевая борта «Северянки». С лодок махали руками, и индейские возгласы приветствий заглушались ревом «Вихрей», но все равно отрадно было видеть эти картины. И забывалось наэлектризованное раздражение: торчание на рейде без информации о завтрашнем дне, без грошей в карманах и даже без «отеческой» заботы начальника, который не показывался на борту слишком долго.

Но гасло наконец светило, и сизовато — белесая паутина сумрака повисала над притихшим Полярным кругом, над рубкой, над шпилем единственной мачты, где мерцал топовый огонь. И еще один огонек теплил Виктору душу: напевшись, он шел в каюту, зажигал свечку и долго еще читал или писал в дневнике о впечатлениях утонувшего за Ангальским мысом дня…

Вот подошла и Виктору пора отвечать на вопросы комиссии. И он вошел в канцелярию, занял нагретый стул, и Ронжин кивнул своим клювиком, посмотрел оценивающим взором: на что, мол, годитесь, молодой человек? Он задал вопрос. Виктор ответил, угадав в точку: читал инструкцию, читал! Потом спрашивал дед, и Виктор опять отвечал, ощущая в себе холодновато — сладкий привкус ответственности момента.

— Это, пожалуй, коку не пригодится!

— Почему же? — непритворно строго удивилась Нина Михайловна. — Какие вы знаете приемы искусственного дыхания?

— Приемы? — Виктор посмотрел ей в глаза, они выражали строгость и непреклонность, ничего похожего на вчерашнее — у него в каюте!.. Ну, что ж!..

Сдали экзамены и получили удостоверения «о допуске к работе со всеми механизмами и устройствами станции». И Ронжин, вручая удостоверения, сказал, что «вот теперь мы имеем полное право…».

— Наконец-то, а то полтора месяца за нас дядя вкалывал! — не удержался Бузенков. Борисов удивленно посмотрел на Гену и ничего не сказал. Ронжин тоже ничего не сказал, промолчала и Нина. А потом они стали собираться на берег.

— По такой погоде? — Виктору хотелось хоть как-то отсрочить ее отъезд.

— Верно, — поддержал дед. — Добрый хозяин собаку на двор не выгонит.

— Поедем! — настоял Ронжин. И начальник позвал Васю. Тот побежал снаряжать шлюпку, а Виктор пошел к Пятнице.

— Хай плывут, утонуть не утонут, а до нитки вымокнут. Хай! — Пятница стягивал лакированные полуботинки, и Виктору было странно наблюдать за его усилиями: куда как ладнее гляделись на Пятнице простецкие кирзачи или тупоносые яловые ботинки со шнурками из сыромятной кожи, уютно попахивающие деготком или ваксой. — Надо им спасательные жилеты в шлюпку положить.

…Все смотрели, как плясал на волнах «наш ялик», как упруго прогибались весла, позвякивали уключины и широкая спина Милована пружинно раскачивалась в напряженных усилиях. Пассажиры вдруг сделались жалкими и беспомощными и такими потерянными в этой скорлупке, в которую все больше и больше захлестывало, как ни старался Вася грести носом к волне, и было видно, как Борисов несколько раз принимался вычерпывать воду.

— Телеграмму не забудьте, Нина Михайловна! — еще раз прокричал вдогонку Бузенков, но куда там! Тяжелый резиновый ветер срывался с отдаленной кручи берега и, достигая «Северянки», относил эти запоздалые крики за Полуй, в тундру.

Слезящимися на ветру глазами, вцепившись в леера, смотрел Виктор, как метр за метром, с каждым взмахом весел, добирается ялик до берега, и вдруг подумал о Свете, пытаясь представить ее в этой шлюпке, под холодными брызгами. И почему-то не смог представить…

— Пошли, — тронул за плечо Гена, и он спохватился — и впрямь пора топать на камбуз и «сочинять» ужин.

После ужина глушат дизель. В каюте сумеречней, чем «на улице», и Виктор зажигает свечу. Слышно, как в коридоре разговаривают Пятница и Милован. Вася вернулся с берега мокрый — везет сегодня! — рассуждает, как бы чего пожрать. Виктор меланхолично кидает ему ключи: там, мол, на плите — разберешься!

И опять — тишина да сквозь нее ветер, молотящий в переборку кулаками.

Тоскливо на сердце у Виктора.

Минут через пятнадцать залетает Бузенков.

— Откуда тебя выдуло?

— Собирайся живо! — Гена вновь отращивает бороду и, весь взлохмаченный, с кустиками темной щетины на подбородке, в свитере и потертой хромовой куртке, похож на промотавшегося командированного. Не долго думая, — Гена зря не прибежит, — Виктор сует ноги в ботинки, они всегда на изготовку.

— Жилет возьми! — торопит Гена. Виктор подхватывает спасательный жилет, чертыхаясь на бегу:

— Торпедировали, что ли?

В рубке Гена сует ему в руки бинокль.

— Смотри! — и показывает в сторону грузовой пристани, где едва виден одинокий силуэт — у самой кромочки воды. Виктор опускает бинокль, никак не веря, что там стоит Нинок.

— Нина…

— Вот именно!

И опять он вертит, настраивая оптику: в перекрестье линз снова возникает неподвижная и такая родная ее фигурка. И чемоданчик в руке, и видно даже, как ветер рвет у плеча конец косынки. Он смотрит на Гену, тот на него.