Арктический экзамен

— Поехали!

— Вот именно!

Скорлупку ялика норовит раскокать о борт станции, и Виктор, соскользнув по тросу шлюпбалки, упирается в борт обеими руками. Гена кидает на дно ялика жилеты и с веслами спускается по штормтрапу.

Грести трудно, и Бузенков быстро выматывается. Они сменяются на веслах, но ялик чуть не накрывает волна, и приходится работать черпаком.

Как приткнулись к берегу, почти не почувствовали. Виктор разжал пальцы, и острые молнийки перенапряжения игольчато и горячо пронзили все тело.

— Нина… Да как ты здесь? — только и нашелся что произнести, только и сумел вымолвить.

Она молчала.

Столько простоять на ветру, под моросью, в легкой курточке! Может, стояла и до того, пока Гена заметил из рубки. Что думала, на что надеялась: заметят, приплывут? Ничего он не понимал. Да! Наверное, он никогда не понимал женщин…

— Где Ронжин? Где Борисов? Вы же должны!.. На вечернем «омике»… Должны отплыть в Лабытнанги на станцию? — Гена выстреливал фразу за фразой, помогая ей надеть спасательный жилет. — В нем вам будет теплее!

— Спасибо! Спасибо, парни! — губы у нее посинели от холода, а она еще улыбаться пытается. — Пошли они в ресторан… Отговаривала: мокрые, куда?.. Сама я ушла от них, сама…

— Бросили, что ли, сволочи? — закипел Гена. Не ответила, смахнула, стесняясь слабости, слезинку.

Усадили ее на переднее сиденье, сняли свитера, приказав укутать ноги и не противиться. Она повиновалась, и Виктору как-то стало жаль ее в этой неловкой покорности.

Обратно по ветру ялик летел веселей. Но все равно трудно было уберечься от волновых брызг, дождь усиливался, и до «Северянки» они добрались насквозь вымокшие и продрогшие. Но парни работали на веслах, каково было ей?

Взобравшись на борт, Виктор повел ее в тепло. Бузенков возился с подъемом ялика. В каюте она, кажется впервые за последние часы, дала волю слабости, задрожала, так что постукивали зубы. Надо было тотчас скинуть мокрое, полностью переодеться в сухое, согреться перво — наперво чем и как угодно…

— Я помогу! Господи! — выдохнул он, не в силах смотреть, как она, дрожа, раздевается. Помог содрать куртку, как резиновую, стянул с плеч, расстегнул пуговицы блузки…

— Я сама, — слабо сказала она.

— Не получится, Нина! Не получится, цыганочка моя…

— Вспомнил, Витя… Вспомнил… Цыганочка…

— Немедленно под одеяло. Я сейчас что-нибудь добуду…

Гена уже переоделся и собирался в рубку — продолжать вахту. Он посоветовал поставить Нине Михайловне горчичники и дать пару таблеток аспирина, чтобы простуда вышла потом. «На спину горчичники, только не на грудь!» — суетился Гена.

Виктор улыбнулся Гениной наивности, трогательному совету его, спустился по трапу к Пятнице.

Ваня, разобравшись, в чем дело, тоже улыбнулся:

— Горчичники, говоришь, Гена предлагает? В переводе на мягкую пахоту… Возьми, вот у меня есть про запас бутылочка! Для начала…

— Ну, Ваня!

Она, кажется, пришла в себя, приободрилась. Из — под одеяла и накинутого поверх полушубка, темные, как сливы, горячо просияли глаза.

— Почему не переоденешься? Мокрый…

— Сейчас, милая…

Что-то важное нарождалось в эти мгновения.

— Нюра Соломатина в Салехарде, у сына гостит… К ним бы зашла. Я ж говорил о них. А так-то вот зачем?..

— Не хочу я ни к какой Нюре… Ты слышишь, не хочу!.. Какой ветер и волны… Ветер…

— Нина…

— Все нормально, родной мой…

Пахнущие дождевой водой руки ее все еще были зябкими…

13

Каким ветрам суждено еще задувать на салехардском рейде? Каким туманам скатываться с белеющих вдали снежных круч Полярного Урала и щедро обносить своей громовой влагой необозримую тундру, простирающуюся сразу от городских окраин, от глинистых, гиперборейских берегов Полуя? Сюда — в туманные, невидимые из-под руки столетия чалили свои кочи неустрашимые архангелогородцы, новгородские и тобольские торговые люди, поспешая к богатому торгу — пушной и рыб — нон ярмарке, или, совсем уверясь в силе и отваге, плыли под смоляным парусом дальше — в земли Мангазеи златокипящей.

Много ветров студили свой пыл в деревянных улочках древнего Обдорска, носового города, стуча озябшими ладонями в ворота небольшой крепостцы — заставы, так и не отразившей ни одного предполагаемого приступа самоедских тундровых племен, не испытав ни одной губительной осады. Щедро жил старинный, поднимающийся на краю империи, полярный городок. Но отчего все мерещится и теперь затурканному комариной экзотикой южному люду, с опозданием наслышанному о тяжеловесных, как бревна, осетрах и нежных, сочнейших нельмах, эта старорусская основательность — и в залетевшем на вертолете на день — два в свою контору бородатом геологе, который похож не то на угрюмого казачину, не то на царского стрельца, или земский заседатель почудится в замотанном хитроване, меднолицем экспедиционном снабженце? Или прорежется вдруг в узкоглазом взоре ненца — оленевода сама ягельная тундра, морошковый и песцовый край, край земли — Ямал!

Какие ветра задували! Над дубль — шлюпкой и шхуной лейтенанта адмиралтейств — коллегии Дмитрия Овцына, над кораблями Степана Малыгина после того, как указующий перст Петра, прочертив крепким императорским ногтем дорогу во льдах, благословил на дерзкий путь в неисследованные владения обширного государства.

Какие ветра!

Надвигается осень. Судам осталось совершить до ледостава один — два рейса к этим берегам, пора к югу, к портам приписки. И сейчас белый туристический теплоход «Тобол» спешит дать отвальный гудок — тоже туда, к югу, куда собираются в путь и птичьи колонии.

Но опять после штормовых дней — тишина и солнце. Благословенный осколочек лета, теперь, наверное, уже бабьего, которое только в сентябре придет в лесостепные колки Прииртышья и Притоболья, а здесь, уже в августе, торопится ухватить последние подарочные лучи.

Сильно наливается река. И на этой сини еще ослепительней бронзовеет надстройками «Северянка», словно взаправдашний осенний костер березовой рощицы, поднятой над гладью задержавшегося в цветении ухоженного льняного поля.

В эти дни братва повадилась бывать в городе, шляться в краеведческий музей, в магазины, в парк, где по вечерам с новой удалыо грохочут барабан и трубы оркестра, завязываются скоропалительные знакомства, а то и вспыхивают драки местной подвыпившей шпаны с новенькими, доходит и до поножовщины. Но братва ходит кучно, внушая уважение не только численностью, но и респектабельным видом — знай наших, не прикасайся!

В карманах зазвенело — и не мелочишко на молочишко, а солидные ассигнации. Из треста пришли переводы — верный знак того, что кончается гостевание на салехардском рейде и тронулся лед не только в устье Обской губы, но наконец оттаяло в загадочных для братвы сферах солидных ведомств и бюрократическая машина наконец раскрутила свои шестеренки.

Прислала телеграмму и Нина Михайловна: «Счастливого пути!» Значит, Чукотка! Прощайте мечты об астраханских арбузах и знойно — песчаных ветрах и, что совсем убийственно для Васи Милована, загорелые южные женщины.