Армагеддон №3
Шрифт:
— Ничего… — растерянно произнесла Марина. — Говорил, что я на какую-то Любовь Орлову похожа…
— Врет! — почему-то довольно произнес Ямщиков. При этом он как-то так ей улыбался, что Марина немедленно покраснела.
— Ты сам заткнешься или посодействовать? — ощерился на него Седой. Он так и не снимал всю дорогу черных очков, и его вопрос прозвучал почти зловеще. Но тут состав вздрогнул и стал тормозить, подъезжая к перрону вокзала.
Не успел поезд окончательно остановиться, как в их купе уже стучалась какая-то тетка.
— Впускай, впускай меня, брильянтовый! Впускай, золотой! Халатики! Кому халатики! Тапочки домашние! Сами шили! — с криком ворвалась она в их купе.
Марина только увидела, как в окне ей прощально махнул коричневой ладошкой чукотский дедушка и сразу растворился в толпе. А уже все внутри нее захватывало новое необъяснимое чувство, оно
Ямщиков растерянно присел на нижнюю полку рядом с Седым. Только сейчас до него стало доходить, что никакого Флика здесь больше нет и никогда уже не будет. Перед ними с восторгом зарывалась в гору яркого цветного барахла Марина Викторовна Фликовенко.
Вряд ли им пришло бы в головы, что, разбирая вновь и вновь цветные тряпки и яркие вещички, их попутчица всего лишь пыталась защититься от недавних, но уже невозвратных времен… Прожитых неизвестно кем, неизвестно когда. Из этих времен к Марине вдруг заспешили странные сны. С собой они несли реальную, почти осязаемую физическую боль и не давали собраться перед неминуемой встречей с тем, что уже ждало ее за ближайшим поворотом.
О ДРАГУНАХ И ПРАЧКАХ
А ночью к Флику спешили навязчивые сны из недавних, но уже невозвратных времен. С собой они несли реальную, почти осязаемую физическую боль и не давали собраться перед неминуемой встречей с тем, что уже ждало его за ближайшим поворотом.
…Отчаянно ревел огромный бык, хлопали в ночи чьи-то страшные крылья, прибывала холодная вода… Потом он шел навстречу ветру, сбивавшему с ног, за дощатым матушкиным гробом… Потом усталый мужчина с пышными усами измерял Флика большой деревянной линейкой, набитой на дощатую стену холодного барака, бесцеремонно лез в ему рот, считая зубы грязными пальцами с заусенцами… Потом Флик оказывался уже без овчинной куртки у повозки маркитанта, где крестный старался выбрать вещи подешевле, придирчиво роясь в куче старья… Он совал бесчувственному Флику в руки саблю с рукоятью за 8 ливров, седло с поводьями и кобурами за 33 ливра… Потом они отсчитывали деньги на чушки и чепрак, на недоуздок… Они считали и считали… И обычно к утру оба начинали понимать, что за жизнь столько денег не платят. Жизнь не стоит ничего.
Ежедневно он просыпался под сиплый звук рожка с холодным страхом смерти. Привыкнув по сигналу побудки различать дежурную ротную команду, он сосредоточенно соображал, насколько трудным сложится будущий день. Страх колотил всех рекрутов вокруг него. Они с жадностью приглядывались к пожилому бригадиру, к вахмистру с ранней сединой на висках… Но рядовые драгуны были немногим старше большинства новобранцев.
Полк Мэтр-де-Кан Женераль, куда попал Флик, стоял в общей цепи из одиннадцати полков, расположившихся по всему атлантическому побережью на случай неожиданного десанта англичан. В оцепление полк встал после ожесточенного сражения при Фонтенуа, где вместе с полками Королевским и Бофремон закрывал собой левый фланг. Однако никакого победного кипения вокруг не чувствовалось. Крики вербовщиков на всех рыночных площадях, обилие свободных топчанов в палатках, неумолчный стук обувных молотков у залежей ношенных воловьих ботин с рыжими пятнами крови — красноречиво свидетельствовали, что новому рекрутскому набору придется нелегко.
Стремительно уходило в прошлое славное время драгун, когда во Фландрии перед полками Ноайля и Мориса Саксонского одна за другой капитулировали древние крепости… К моменту, когда Флик попал в полк, бои с участием драгун окончательно превратились в обычную мясорубку, где под корень уничтожалось все новое пополнение. А в пешем строю против регулярной пехоты в первой линии обороны — полки драгун гибли почти поголовно.
Офицеры полка, которым напутствием Королевы предписывалось "первейшей заботой — иметь лучшего портного, известнейшего парфюмера, самое блестящее конское снаряжение, самую лучшую ливрею", прекрасно сознавали, что командуют обычными смертниками, у которых, без изменения самого статуса полков, не остается ни одного шанса. Из-за этого неприятного обстоятельства офицеры предпочитали месяцами не показываться в полку, чтобы как можно реже заглядывать в лица "пушечного мяса". И повсюду, куда
не переводили полк на дислокацию, население заранее опасалось пьяных кутежей и повального распутства обреченных на гибель.Желтое знамя с драконом полоскалось на высоком флагштоке на плацу, где каждое утро новобранцы под началом одного из бригадиров отрабатывали пеший сомкнутый строй. Капитан роты так и не появился в полку за два с лишним месяца жизни Флика "на летних квартирах". Корнет и вахмистр рекрутами вообще не занимались, они закупали фураж и готовили к занятиям рекрутов верхом огромных «нормандских» коней. «Норманнов» специально приобретали для драгун чуть ли не под Парижем за 250 ливров.
Флик заранее испытывал к своей будущей лошади что-то вроде тоскливой зависти, понимая, что его жизнь стоит куда меньше, чем жизнь прошедшего специальную выучку «норманна». Ночные подсчеты и панический страх смерти сменялись днем другими, тоже невеселыми подсчетами и предположениями. К примеру, о том, сколько же хозяев было до него у его лошади? Да и что это будет за лошадка? Каково ей знакомиться с новым седоком? Впрочем, даже у его красного кюлота явно был не один владелец до него…
Срывая голос, бригадир пытался подготовить будущих драгун на плацу. Ритм жесткой дробью отбивал собственный барабанщик роты, одетый в ливрею Королевы, но вчерашние деревенские парни, наступали друг другу на пятки, заваливаясь то в одну сторону, то в другую. Бригадир сипло выкрикивал команды, отбивая хлыстом ритм барабанной дроби по согнутым спинам новобранцев…
Доставалось и Флику. Как ни странно, удары хлыста потерявшего терпение бригадира моментально выбили в нем то, что мешало жить и днем — страх смерти. Поэтому сложные фигуры изменения строя у Флика сразу стали получаться лучше. Это заметил и бригадир, без устали работавший хлыстом, он сразу перевел худенького рекрута в первую линию.
Но еще оставалась ночь, разрывавшая душу надвое властным притяжением родного дома, где уже чужие люди латали просевшую крышу…
Днем Флик старался примириться с мыслью, что назад дороги ему нет. Только ночью он все-таки не мог прогнать из своих снов крестного. Сны с изматывающими подсчетами каждого ливра, остававшегося на грязной морщинистой ладони крестного, клятвенно обещавшего после выплаты залога мызы выделить долю и Флику, сковывали его днем, мешали втянуться в новую незнакомую жизнь. Днем у Флика от прежней жизни оставались только матушкины носки, которые он прятал за пазухой жюстокора. Только сны не давали раз и навсегда отказаться от всего, с чем он связывал надежды шестнадцать лет своей жизни. Многие рекруты, как и Флик, до утра стонали во сне, загибая пальцы. Как и Флик, многие цеплялись несбыточными надеждами к своей уже ненужной и даже вредной в новой жизни памяти… Короткой, как узкая полоска прибрежной косы.
Поначалу он думал, что никогда не сможет ориентироваться среди множества цветных палаток, выставленных каре возле плаца. Постепенно он научился машинально находить в лабиринте грязных полотнищ путь к коновязи и импровизированному манежу. Его перестала пугать пестрота маркитантских повозок неподалеку, разносившийся оттуда истошный плач детей и крики женщин. Дорога из города упиралась в полосатый шлагбаум, который неизвестно от кого охранял почетный караул с парадным разводом на все церковные праздники. День властно отбирал его у ночи звуком рожка, барабанной дробью и свистом хлыста. День встречал его криками бригадиров, ржанием коней в манеже, топотом новобранцев на плацу, где, взбивая мелкую колючую пыль, рота за ротой отрабатывали боевые построения… Все затихало перед обедом, а с заходом солнца в лагере разжигали костры, и Флик, бездумно бродивший от одного ротного костра к другому, наконец-то чувствовал себя вполне в своей стихии.
И как только Флик начал понемногу свыкаться с невеселым поворотом судьбы, как только попытался строить коротенькие планы на ближайшее будущее, так тут же столкнулся с тем, что на его неопределенное будущее могут иметь виды не только он сам и его бригадиры.
Особой неуклюжестью и полной неприспособленностью к военной жизни из всех рекрутов выделялся Гермин, плотник из Маастрихта. Он не мог без посторонней помощи взбираться на деревянные козлы, пробегать по наклонным бревнам, карабкаться с другими рекрутами на столбы и макеты отвесных стен. Всю экипировку для стрельб, вместе с натруской для пороха и лядункой «картуш» он содержал так, что бригадир лично наказывал его битьем тонким хлыстом по коротким, толстым пальцам. В отличие от Флика, Гермин всегда стоял при построении сзади, тяжело, со свистом дыша в затылок рекрутам первой линии.