Армагеддон

— Вам скучно?

— Я обычно сюда или в храм хожу, Косьмы и Демьяна. И здесь и там хорошо, интеллигенцию привечают.

По тому, как он сказал: «в храм», а не «в церковь», можно было заключить, что он православный, верующий. Я присел рядом и вдруг ощутил такое доверие к руке его с металлическим браслетом часов, к тонким пальцам, которые держали листки роли, что мне захотелось рассказать ему все без утайки. Я и рассказал о Сингапуре этой руке.

Рука опустила листочки и пробарабанила по столу в раздумье.

— Не верю, — сказала рука с режиссерской интонацией. — Не убедительно.

— То есть как?!

— Возможно, все так и было. Но это неправильно. Так быть не должно.

— А если бы туда переносил героин? Вы бы поверили?

— Другое дело! Лезешь в небо сквозь потолок и повисаешь там желтым дымом.

— Но можно было все пощупать, кусок дурьяна откусить и выплюнуть, я там был, ручаюсь.

— Когда сатана показал Христу все царства земные, тоже можно было все их пощупать. И откусить и выплюнуть, — пронзительно возвестил апостол.

— Это была параллельная жизнь, — возразил я книге с черным тисненым переплетом.

Новый Завет моментально превратился в конферансье:

— Анекдот на эту тему… «Девушка, платите штраф!» Девушка и говорит милиционеру: «Я же переходила параллельно!» То есть, параллельно переходу.

— Верно, несколько линий жизни. И мы это чувствуем.

— Осуществляется обычно одна. Причем не линия, я бы сказал, ветка жизни, — назидательно отрубила ладонь с браслетом.

— В глубине души вы знаете, ваша жизнь могла бы сложиться совсем иначе, не правда ли?

— Увы, не сложилась, значит, не могла.

— Представляете себе, параллельный вы говорите параллельному мне, что жизнь иначе сложиться не могла. При всем том, что она уже сложилась у нас иначе.

— Думаете? Где-нибудь? Мы тоже? Беседуем? — с такой интонацией произнес актер, но уже параллельный актер.

— Сложнее. Представьте, я Андрей иду в гости, в это время другой Андрей, возможно, погибает где-то в джунглях, а третий всего-навсего возвращается из гостей. Главное, все мы влияем друг на друга. — Я, правда, чувствовал в себе несколько Андреев, которые прятались один за другого.

— Представить можно все, что угодно. Все это дым, — собеседник окутался дымом, как Монблан облаками.

— В конце концов, вселенная конечна в образах своих. Почему бы их сочетаниям не повторяться. Одна творческая манера, — я смотрел на Монблан в калейдоскоп и видел его размноженным.

— Творец выше художника, — сказали ряды судейских мантий.

— Но даже отцы церкви признавали… — не сдавался я-еретик.

— Ориген был осужден на V вселенском соборе, — изрекла авторитетная книга.

— Философ Лосский… философия интуитивизма… — зашелестели во мне страницы.

— А вы читали?.. Франк возражает, он говорит «о единственности и неповторимости»…

Страницы во мне продолжали переворачиваться:

— Нравственное состояние любого, кого ни возьми, бесконечно далеко… Одной жизни недостаточно для перехода в свет… Я говорю о следующих или возможных.

— Человек по природе ленив. Тогда мы все время будем дожидаться следующих жизней или апеллировать к двойникам, — возвестил бородач-материалист с кафедры студентам.

— Признайтесь, вы бы хотели все главные роли переиграть?

— Ох, я жадный! Душа… монада… гусеница… зверь… человек… — это говорил уже Треплев из «Чайки».

В комнату заглянул хозяин, который уже натянул синюю майку на свои великолепные мышцы.

— Жизнь — бред, а мир — балаган, запомните, ребята, — примирительно сказал он. И скрылся.

— Действительно, мир — это театр, где мы затеряны где-то в массовке. А воображаем, что герои, — с иронией и горечью произнес актер, который уже был в своем московском театре, что на улице Чехова. Я даже здание увидел — модерн в виде супницы.

Актер выпрямился, стал как-то значительней, он вышел на подмостки. Внизу и вдаль, за сияющим туманом прожекторов — темные ряды, где сидят крепкие кочаны капусты, гладкие и взлохмаченные, — целое поле зрителей. И поле ждет, чтобы его окучили громкими словами, пропололи горячими чувствами и срезали под корень при общем энтузиазме.

— Высшая Сила играет нами, и весь смысл в самой игре, поскольку результат известен заранее. Рано или поздно спасутся все.

— Или не спасется никто, — посмел пискнуть червячок.

— Но откуда тогда такое движение, такой напор? Кусок мяса — и можно было бы успокоиться на этом. Но все хотят рая! Даже сюда, к «фонарщику», за этим ходят.

— У меня был настоящий рай, — вспомнили обломки меня.

— И теперь вас мучает воспоминание об утраченном, — сказал священник.

— Разве грех стараться его вернуть? — спросил я исповедальную кабинку.

— Но вы-то ищете Еву, не рай, — на меня торжествующе смотрел монах. Он все-таки сыграл свою роль.

После я неоднократно возвращался к нашему разговору в пенале. Может быть, действительно, я ищу свою утраченную Еву, а не рай.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если подумать, был и другой вариант разговора. Начну снова, с самого начала.

Павел Афансьевич жил на Абельмановской, в старом московском доме, в довольно глубоком полуподвале. Верхняя часть окон верно показывала время суток и погоду, но сами рамы глубоко сидели в каменных карманах, и в квартире было всегда полутемно, как в старых Бутырках. Сие никому не мешало. И стучали сюда условным стуком: бом! бом! бом! — колотили по рваному дерматину в любое время дня и ночи. Павел Афанасьевич был лысоватый, неопределенных лет, лицо хитрым кукишем, и носил прозвище «фонарщик». Сам по-профессии художник-оформитель, когда-то в Суриковском институте он ставил на стол в аудитории волшебный фонарь и показывал студентам диапозитивы. Леонардо, Рембрандт — вот и стал не просто фонарщиком, а Учителем Жизни.

Компания, слипшаяся, как осиный ком, шумно приветствовала меня восторженными и сердитыми возгласами, но веселье было явно на излете. Под потолком витал синий призрак. Уже покурили.

— Где ты был? — осведомился «фонарщик».

— Разве не у тебя в пенале?

— Но у меня ничего серьезного и не было всю неделю. А что, плохо?

— Плохо.

— Значит, ты был в другом месте. Там и спрашивай.

— Если бы я знал, где спрашивать!

— Я и говорю: жизнь — бред…

— А мир — балаган! — подхватила компания.