Армагеддон
Шрифт:
Плеснулся самогон — голубым отблеском в четвертной бутыли. Наливал в тонкие стаканы штабс-капитан, бывший актер, мутно белея лицом римского патриция. Один ус у него отклеился.
У стены стояли двое пролетариев: с патлами вразлет и с оттопыренными ушами. Все мыслимые пороки были написаны на их стеариновых лицах.
— Не признаетесь, повешу, — равнодушно сказал я.
Покосился на свой погон: витые золотые веревочки в два просвета, звездочки — полковник. Боковым зрением сквозь лучистый отсвет лампы видел в полуотворенную дверь, как Федя в сенях, сидя на табурете, намыливает веревку.
Двое тоже видели это и молчали.
Я вспомнил, как на предыдущей странице этот Федя повесил старого казака за мародерство. Они — пленные, видимо,
Патлатый рухнул на колени.
— Не брали, вот те крест!
— Вы, господа большевики, неверующие, — весело сказал я. — Зачем вам религиозный предмет?
Другой, с оттопыренными ушами буравил меня ненавистно.
«Хоть он и живет на рю де Тур, да пил я у него не раз, раскусил я тебя, вор. Не вернешь, повешу за яйца», — шевельнулось у меня в душе.
— Ленину в Кремль привезет, — ухмыльнулся штабс-капитан и поправил приклеенный ус.
— Не привезет, — жестко из сеней сказал Федя.
— Не погубите, господин полковник! — всплеснув руками, по-бабьи закричал патлатый.
— Плетей прикажете большевичкам? — подал свою реплику штабс-капитан и хрустко закусил огурцом. — Ядреные, таких в Париже не купишь. Одно слово, эмиграция.
Ушастый комиссар сплюнул на половицу.
— Да уж вешайте, и дело с концом! — прошипел Воробьев. — Грязь все равно не знает где, — и не спрашивая разрешения, нахально сел с другой стороны стола. Схватил стакан и разом выпил.
Хотел его ударить, понял: перед смертью комиссар горло обжег. Удержался.
— Я не знаю где?! — истерически кричал Илюшка Грязь.
— В этюднике у него пошарьте, — продолжал он вопить.
— Падла. Все равно обоих повесит, — презрительно сказал комиссар Сашка Воробьев. И отвернулся. — Куда он денется!
Федя, наматывая на руку веревку, вошел в избу.
— Обоих повешу. Не сомневайтесь, господин полковник. Тут в лесочке. Обернусь мигом.
— Вот тебе и вернисаж на виселице, — непонятно пошутил штабс-капитан.
Не слушая его, я обыскивал избу. Где этот проклятый этюдник? Полез на полати. Несколько сотен глаз напряженно следили за мной. Нигде нет.
Надо вспомнить. Когда вернулись с этюдов (хотя какие зимой этюды?), куда он свой этюдник положил?
— Признавайся, подлец, где крест?
Воробьев только сплюнул.
— Все равно не найдете. Верному человеку отдал. Едет он теперь в голодный Петроград, хлеб рабочему классу везет.
— Да вон он — под столом, еще дальше ногой запихивает! — сорвался мальчишеский голос снизу — из первого ряда.
В один миг я уже был под столом, выхватил этюдник и торжествующе потряс им, показал публике.
Все подались к мне. Шалишь! На них глядел пистолет, а быть может, банан. Все едино.
Раскрыл, руки трясутся: вот он. Распахнул футляр — и «Боже царя храни! Дай ему долги дни!» Кажется, всполохом осветило ночную тайгу! — крест блеснул золотом и всеми камнями в темной сибирской избе.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Утром никак не мог понять, где проснулся. Похоже, мастерская приятеля-художника. Но кто этот приятель, где он находится, долго не мог понять. Сквозь мансардное окно в кровле пыльные солнечные лучи падали на смятое одеяло и рядом лежащую длинноногую, освещая их рельефно, как гипсовые формы. Причем, одну ногу она выпростала из-под пледа далеко к самому полу — тоже вроде луча, другая нога запуталась в пододеяльнике; смутно вспоминался бурный клубок тел этой ночью.
Осторожно поправил на спящей одеяло, посмотрел на холсты — лицом к стене — и сразу вспомнил: он находится в мастерской Олега Елкова близ Монпарнаса.
Укрыл одеялом ее ногу, как отдельное смуглое существо, мысленно — мгновенный набросок и вспомнил: конечно, он ночевал здесь, на Сретенке, на чердаке дома РОССИЯ, в мастерской у графика Виктора Водопьянова.
Надо было собираться на работу.
Надо было собираться на работу.
Он прошлепал к столу, помещение было обширное, на столе стояла бутылка «Смирновской», у араба купил — освещенный навес, поздно торгует. Налил первый стаканчик, опрокинул — «как в топку кинул». Поискал взглядом сигареты на столе, похлопал по карманам пиджака, нашел, с удовольствием закурил первую. Таблетки были в нагрудном карманчике.
Завернувшись в плед и сунув босые ступни в хозяйские туфли, свои были где-то там, он прошлепал к столу, знал — там стояла бутылка «Московской», плеснул и выпил — даже не почувствовал. Закусил двумя розовыми пилюлями.
Под столом потертый мамлеевский портфель — сначала не узнал. Паническая мысль! Футляр на месте — ощупью понятно.
Под столом валялся новенький дипломат — чей? мой? Паническая мысль! Торопливо раскрыл — футляр на месте.
Рыжеватый с бородкой, неряшливо-щеголеватый мусье прощелкал бойкими туфлями сверху донизу по деревянной, витой, натертой мастикой до блеска парижской лестнице — и не подумаешь, что гулял и охальничал накануне, как Тургенев, Куприн, Есенин, Сапгир и Хвостенко вместе взятые.
Благообразный господин с чемоданчиком спускался по черной, с кошками и помойными ведрами, лестнице дома РОССИЯ, и не подумаешь, что еще накануне он гулял и охальничал, как все вышеупомянутые господа. Наподдал ведро — загремело, и торопливо оглянулся: никого.
В метро было пустовато, час пик уже прошел. Мелькали переплеты стальных ферм. Поворачивались узкие старинные здания с множеством горшков на крышах. Иные дома сходили на нет, как высокие корабли, внизу разбегались стильно пестрые, оживленные улицы. Неожиданно выросла Эйфелева башня. Поезд громыхал по эстакаде, следующая «Дом Радио», ему выходить.
В метро было тесно, хотя час пик уже прошел. С воем и свистом состав буравил темный тоннель. Возникали светлые помпезные мраморные станции, миновал очередной «памятник империи» — и снова в темноту, народ выходил, входил — и не убавлялся. Следующая «Новокузнецкая», ему выходить.
Хотя французский Дом Радио на набережной Сены имел обширный вестибюль с множеством входов, на шестой этаж обычно сотрудники русского радио поднимались с бокового служебного входа на грузовом лифте, так быстрее. Сердце испуганно сжалось, когда проходил между двумя никелированными трубками, но металлоконтроль на золото и камни не среагировал. На этаже, проходя, бегло здоровался с сотрудниками, бородатыми и бровастыми, русско-еврейскими интеллигентами, которые попали сюда во время противостояния и были очень нужны, а теперь не очень, но крепко держались за свое место и пенсию, хотя уже давно все ездили в Питер и Москву. Дядя Володя вошел в аппаратную и махнул рукой сквозь стекло технарю-мальчишке. «А этот зачем приехал в Париж? От кого бежал?» Тот кивнул дяде Володе, и вещание на Россию началось. Его время в живом эфире.
В Дом Радио все входили как бы с угла — с парадного входа, обращенного к метро. На площадке толпились блестящие иномарки и серые рафики. Бегло махнул пропуском перед носом милиционера и прошагал прямо к лифтам. Крест оттягивал дипломат, даже выпирал углом. Редакция находилась на седьмом, этажом ниже — аппаратные. Мимо негров, арабов, миловидных девушек, попадающихся всюду, как грибы где-нибудь в березовой роще — «грибном месте». Снизу и сбоку несло вареной капустой — столовая. На седьмом пахло кофе и пирожками — буфет. Этот запах прилип изнутри к зданию издавна, как будто здесь находилась фабрика-кухня тридцатых годов, а не фабрика информации. Просмотрел материал, стоя за столом, поговорил с режиссером. Все привычно и обычно. Спустился на этаж ниже. Вошел в аппаратную. Вещание на Францию. Его время в живом эфире.