Арсен Люпен

Сигнал горниста: "Встать!" и в наступившей тишине его превосходительство директор провозглашает тост. За тостом - "ура!", и снова сигнал и продолжение занятий с гусем.

Тосты следовали в строго установленной очередности, и, как всегда, за русский флот кричали вдвое громче, чем за государя императора. И за старейшего из присутствующих, седенького и румяного адмирала, в стиле библейского пророка, кричали совершенно оглушительно, чтобы его развеселить.

И старичок развеселился. Встал, помахал ручкой и провозгласил ответный тост за дорогого, он бы даже сказал- обожаемого Виктора Алексеевича, хозяина сегодняшнего праздника и директора корпуса - "ура!".

Оркестр грянул победный туш, но весь корпус промолчал. Весь корпус смотрел на своего директора и, видя, как он бледнеет, улыбался.

И туш звучал все более и более неуверенно, и кое-какие оркестранты, не зная, что им делать, постепенно умолкали, и капельмейстер окончательно растерялся.

Наконец генерал-майор Федотов сорвался со своего места, галопом подбежал к оркестру и закричал;

– Прекратить безобразие!

Тогда настала тягостная и неопределенная пауза, и за паузой сигнал: "на молитву!".

Праздничный обед был закончен. Кстати, это был последний праздничный обед Морского корпуса.

6

Помимо всего прочего, Степа Овцын был восторженным черноморцем.

Он мог часами говорить о "Гневном" и "Пронзительном", которые, по его сведениям, ходили узла на три быстрее новых балтийских миноносцев, о блестящих, но не слишком правдоподобных боях с "Гебеном" и "Бреслау", а заодно о знаменитой севастопольской жизни и, в частности, о Приморском бульваре.

Сейчас он говорил о Дарданеллах. Говорил с увлечением, размахивал руками и чуть не опрокинул урну для окурков.

Конечно, англичане их возьмут, и с англичанами в Мраморное море войдет наш крейсер "Аскольд". И сразу же мы ударим с Черного моря. В Севастополе уже готовят десант. Целую дивизию. Царьград будет нашим, и война скоро окончится. А тогда черноморский флот станет средиземноморским, будет плавать в Италию и черт знает куда, и получится сплошная красота.

– Степа!
– остановил его унтер-офицер Василий Бахметьев.
– Пожалуйста, перестань молоть чепуху.

– Чепуху?
– возмутился Овцын.
– Какую чепуху? Неужели ты не понимаешь? Турок в два счета вышибут в Азию - и конец.

– В два счета?
– переспросил фельдфебель Домашенко, тоже черноморец, но не в пример Степе человек положительный.

– Нет, душа моя, не так это просто.

– Да что ты!
– И, всплеснув руками, Овцын снова толкнул урну, но вовремя успел ее подхватить.

– Что ж тут трудного? Просто, как палец. Боюсь только, что мы с тобой туда не поспеем. До выпуска еще целых шесть месяцев.

– Не бойся, Степанчик, - и Бахметьев похлопал Овцына по плечу. Хороший он был, этот самый Степа Овцын. Трогательный.

– Слушай, - сказал Домашенко, - англичане уже долго возятся с Дарданеллами, и что будет дальше - неизвестно. Попробуй назови мне случай, чтобы флот взял береговую крепость.

– Конечно, - поддержал Котельников, тихий блондин из породы зубрил, благодаря настильности своего огня судовая артиллерия не имеет возможности поражать складки местности, в которых могут укрываться батареи береговой обороны.

– Садитесь, - сказал Бахметьев, - двенадцать баллов, - и повернулся к Овцыну: - Беда мне с тобой, Степа. Втравишь ты меня в войну с Англией, потому что ей твой средиземноморский флот не понравится.

– Несомненно, - согласился Котельников.
– На примере кампаний Ушакова и Сенявина ясно видно, что...

– Довольно! Довольно!
– перебил Бахметьев.
– Вас не спрашивают. Замолчи, пожалуйста.

Остановился, чтобы сформулировать свое окончательное суждение; по вопросу о проливах, но высказаться не успел.

В курилку боком влетел старший гардемарин Костя Патаниоти. Влетел и дал волю обуревавшим его чувствам:

– Очередной номер! Опять Арсен Люпен! Молодчинище! Опять обложил Ивана!

– Стой!
– И Бахметьев поймал его за руку.
– Что случилось?

– Пусти!
– Костя физически не мог говорить, когда его держали.

– Вы понимаете, до чего здорово! Он прислал ему целый букет цветов.

– Кто, кому, почему и зачем?
– не понял Бахметьев.

– Конечно, Арсен Люпен Ивану, а не наоборот. Ты дурак. Здоровый букет с какими-то ленточками, и на карточке написано: "За незабываемое сольное выступление такого-то числа в столовом зале Морского корпуса от благодарного поклонника" или что-то в этом роде.

– Врешь, - усомнился Домашенко.
– Откуда ты знаешь, что там написано?

– Нет, не вру. Мичман Шевелев видел. С ним Иван советовался насчет французского языка. А потом рассказал нашим.

– Иван рассказал?
– И Бахметьев покачал головой.
– Ты что-то путаешь.

– Да нет же! Ты идиот. Шевелев, конечно. Он у нас в прошлом году капралом был. Ну и рассказал по дружбе.

– Спасибо, - сказал Бахметьев.
– Теперь все ясно. А то я испугался, что ты Арсен Люпен и выбалтываешь свои секреты.

– Я?
– ахнул Патаниоти.
– Арсен Люпен?

Сразу же распахнулась дверь из классного коридора, и в нем появилось темное лицо Ивана Посохова. Одно мгновение была пауза. Потом Посохов широко улыбнулся и закивал головой:

– Ну-у! Курите-курите! Только скоро будет звонок.
– И, продолжая кивать, исчез.

– Фу!
– вздохнул Патаниоти, - Напугал.

Но Овцын приложил палец к губам, на цыпочках подошел к двери, осторожно ее раскрыл и выглянул в коридор.

Посохов, согнувшись, стоял у стенки и завязывал шнурки на ботинке. Увидев Овцына, лукаво ему подмигнул, выпрямился и пошел прочь.

Овцын даже отшатнулся назад. Слишком необычайным и страшным показался ему подмигивающий Иван.

– Вот черт!
– негромко сказал он.
– Подслушивал.

– Наверняка, - согласился Домашенко, - такая у него натура, и, подумав, добавил: - Впрочем, я тоже хотел бы знать, кто этот самый Арсен Люпен.

– Зачем?
– спросил Бахметьев.

– Я бы посоветовал ему бросить это дело. Слишком оно рискованно.

– Конечно, рискованно, страшно рискованно, - заволновался Котельников и от волнения покраснел.
– Ведь это же ужас какой-то. Никогда в нашей истории ничего подобного не случалось, и, если его поймают, его наверняка вышибут.