Арсен Люпен

– Вру?
– возмутился Патаниоти.
– Это ты всегда врешь. Нам сейчас перед фронтом прочли приказ. Старый хрен Максимов вышибается по случаю неизлечимой болезни, и вместо него в исполнение обязанностей ротного командира заступает Иван Дерьмо. Так там все и написано.

– Жаль старика, он был безвредный, - сказал Домашенко.- Не знаешь, чем он был болен?

– Каким-нибудь размягчением мозгов, - ответил Бахметьев.
– Старческими последствиями юношеских развлечений.

– Не иначе, - согласился Штейнгель и повернулся к Домашенко: - Ты говоришь, он был безвредный, а по-моему, и бесполезный.

– Он скоро подохнет, - решил Патаниоти.
– Барон, дай папиросу.

Наступила тишина, и стало слышно, как за, стеной в гальюне кадеты пели переделку старой песни на собственный новый лад. Жалобный голос запевалы затянул:

Ветчина пошел на дно,

И достать нетрудно,

И досадно и обидно.

Пауза, а потом многоголосый хор:

Ну да ладно, все одно.

Это была длинная, местами не слишком приличная песня, и особых симпатий к своему ротному командиру в ней кадеты не проявляли.

– Красиво поют, - улыбнулся Домашенко, но Бахметьев покачал головой:

– Ветчина поет еще лучше. Сегодня после строевого ученья опять развлекал публику. Бегал взад и вперед, кричал: "Мне и государю императору таких, как вы, не надо" - и от злости кудахтал.

– Вот дурак!
– обрадовался Патаниоти.
– Совсем как в наше время орал. Ему и государю императору!

– Дураки бывают разные, - сказал Домашенко.- Ветчина плохой дурак. Хитрый. Даже в глаза никогда не смотрит.

– И все старается перед начальством отличиться,- поддержал Штейнгель.

Бахметьев встал, подошел к печке и приложил к ней ладони. Неизвестно почему, в этот вечер он чувствовал себя исключительно скверно. Он определенно устал от всего, что делалось на свете.

– Знаешь, Штейнгель, - сказал он наконец, - ты зря осудил старика Максимова. Он совсем не был бесполезным. Может, помнишь, у Салтыкова хорошо сказано насчет разных губернаторов. Польза была только от тех, которые ничего не делали и никому не мешали.

– Не читал, - ответил Штейнгель.
– И не согласен. Чтобы была польза, нужно работать.

– Ты немец-перец. Ты не понимаешь нашей великой, прекрасной и неумытой славянской души. Ты любишь деятельность, а у нас она, видишь ли, ни к чему. Все равно никакого толку не получается.

И Бахметьев закрыл глаза. С какой стати все эти мысли лезли ему в голову? Откуда они взялись?

– Ты городишь чушь, - сердито сказал Штейнгель.

Отчего у него было такое на редкость поганое настроение? Может, от всего, что творилось дома, а может, от мыслей о Наде? Нет, лучше было не думать, а говорить.

– Дурацкая жизнь, друг мой барон фон Штейнгель-циркуль. Подумай о том, что тебя ожидает. Вот ты вырастешь, будешь служить, как пудель, примерно к тысяча девятьсот тридцать второму облысеешь и станешь капитаном второго ранга. Наверное, твоей жене надоест, что ты все время плаваешь, и придется тебе перейти в корпус. Получишь роту, поставишь ее во фронт и начнешь перед ней бегать и петь насчет государя императора, Штейнгель покраснел, но сдержался:

– Неостроумно. Попробуй еще раз.

– Ладно, - вмешался Домашенко.
– Не обращай на него внимания. У него просто болит живот, и круто повернул тему разговора: - Итак, друзья мои, начинается славное царствование Ивана. Интересно знать, какое прозвище утвердит за ним история.

– Иван Грязный, - быстро ответил Бахметьев, и Патаниоти пришел в восторг: - Вот здорово! Вот орел!

– Правильное прозвание, - согласился Домашенко.- Теперь второй вопрос: что предпримет по сему торжественному случаю наш Арсен Люпен?

Бахметьев поморщился:

– Какую-нибудь очередную пакость. Он мне надоел.

– Ты спятил!
– возмутился Патаниоти.
– Он же герой! Как хочет долбает начальство, а ты рожи строишь!

– Не хорохорься, грек, - успокоил его Бахметьев.
– Допустим, что он герой. А что дальше? Кому и, на кой черт нужно все его геройство?

– Дурак, - пробормотал Патаниоти,- честное слово, дурак, - и больше ничего не смог придумать.

Вместо него заговорил Домашенко:

– Насколько я понимаю, сейчас он начал борьбу с кляузной системой штрафных журналов. Утащил эти журналы из всех рот, кроме нашей шестой, и, надо полагать, все их уничтожил.

– Вот!
– обрадовался Патаниоти.
– А ты скулишь: кому и на кой черт? Он еще сегодня утром спер из шинели Лукина штрафные записки и вместо них сунул ему в карман бутылочку с соской. Разве не здорово?

Это, действительно, вышло неплохо. Соска была намеком на слишком моложавую внешность мичмана Лукина и форменным образом довела его до слез. Он нечаянно вытащил ее из кармана перед фронтом роты.

– Ну хорошо, грек. Допустим, что здорово, - согласился Бахметьев.
– Только миленький пупсик Лукин завтра заведет новые штрафные записки, а в ротах послезавтра появятся новые журналы. Только и всего.

– Нет, - сказал Домашенко.
– Кое-чего он добился. Начальство никогда не сможет на память восстановить все старые грехи всего корпуса.

– Чем плохо?
– спросил Патаниоти.

– А что хорошего?
– вмешался Штейнгель.
– По-моему, это просто неприлично.
– От волнения он остановился и пригладил волосы.
– Я совсем не хочу защищать начальство.
– Нужно было как-то объяснить, что он всецело на стороне гардемаринского братства, но подходящие слова никак не приходили.
– Я не против Арсена Люпена, только это никуда не годится. Вы поймите: мы состоим на службе в российском императорском флоте.

– Ура!
– вполголоса сказал Патаниоти, но Штейнгель не обратил на него внимания.

– Значит, мы должны уважать все установления нашей службы, а ведь это самый настоящий бунт. Чуть ли не революционный террор.

– Ой!
– не поверил Домашенко.
– Неужто?

– Так, - сказал Бахметьев.
– Значит, нам нужно уважать все установления. И Ивана тоже? Штейнгель снова покраснел:

– Ты не хочешь меня понять. Иван, конечно, негодяй, но он офицер, и так с ним поступать нельзя. Ведь мы сами будем офицерами.

– Да, офицерами!
– воскликнул Патаниоти.
– Но не такими, как Иван. Это ты, может быть...