Артефактор Пушкин

— Князь, осмелюсь доложить, что дорога до Велье в хорошем состоянии. Так что я возвращаюсь в имение, чтобы распорядится насчёт обеда и баньки, — огласил я деду свои намеренья. — Через пару часов жду вас в гости.

С этими словами я заставил самолёт покачать крыльями и взял курс на Велье.

Что ни говори, а летать удобно. Лишь бы погода позволяла. Но в плохую погоду и пешком не особенно погуляешь, не говоря о лошадях. Ну и что с того, что скорость небольшая. Смею заверить, что со скоростью более тридцати километров в час здесь никто не передвигается, а у моего Катрана только крейсерская скорость сто двадцать. Мне от Пскова до Питера три часа лёта, а на лошадях даже по зимнику двое суток скакать.

Другими словами — я хотел мобильности и я её получил. Аллилуйя!

Глава 21

Не успели Исааковичи вылезти из саней, как насели на меня с просьбой показать вблизи самолёт. Как я их только не уговаривал сначала попариться в баньке да нормально покушать, ничего не хотели слушать. Заладили, как маленькие: «Покажи, да покажи».

— Князь, да уважь ты уже этих двух глазопялок*. Не отстанут ведь, — усмехался дед. — Они всю дорогу от Красного только о твоей летающей лодке и судачили.

* Глазопялка — любопытный (устар.)

— Так баня же остынет, — пытался я образумить братьев. — Девки на стол накрыли. Водка киснет.

— Да не убежит никуда твоя баня, — заявил Павел Исаакович. — А остынет, так заново натопят. Если дрова нужны, только скажи, мы с братом лично их наколем. Петька, скажи.

— Не упрямься, Саша, — важно кивнул Пётр Исаакович. — Показывай свой аппарат.

Сколько я не отнекивался, но всё равно братья уломали вернуться к сараю, в который мои ветераны уже успели затолкать Катран.

Дядья у меня словно дети малые. Всё-то им интересно и всё нужно обязательно потрогать. Облазали весь самолёт, как обезьяны. Разве что на зуб его не попробовали. Ладно, Петру всего тридцать два, ему простительно, но Павлу Исааковичу-то уже пятый десяток идёт, а любопытный, как ребёнок. Кстати, он же первый и попросил показать землю с высоты птичьего полёта.

— Ну, началось в колхозе утро, — тяжело вздохнул я. — Так и думал, что этим дело кончится.

— Нет, если летать сложно или ты устал, то так и скажи, — поднял руки дядя Паша в характерном жесте. — Мы же не настаиваем. Правда, Петька?

— Конечно, не настаиваем, — согласился дядя Пётя. — Сейчас в баньке попаримся, поедим, да снова попросим. Кстати, а что такое колхоз?

— Коллективное хозяйство сокращённо. Я порой в шутку свои владения так называю, — пояснил я. — Что встали? Толкайте самолёт к воротам. Всё равно ведь не отстанете.

Стоит заметить, что для перемещения самолёта внутри сарая специально сделана роликовая дорожка из чураков, которые остаются после лущения шпона, и его спокойно толкают два взрослых человека. Летом Катран поставим на воду и со всеми манёврами я сам справлюсь. Ну а пока самолёт на лыжах по сараю до ворот приходится передвигать его таким образом.

— Саша, а что число «тридцать» означает? — ткнул в проекцию панели приборов, примостившийся по правую руку от меня Павел Исаакович.

— Тридцать узлов. Это скорость самолёта, — объяснил я значение числа и потянул на себя штурвал. — Я ещё не пробовал, но думаю до шестидесяти пяти узлов разогнаться можно.

— А другие цифры, которые сейчас тоже прибавляются, я так понимаю, высота в футах? — сообразил дядя. — И как высоко можно взлететь?

— Можно и на десять тысяч футов забраться, а зачем? Там, как в горах, воздух разрежён, и дышать будет тяжело, — накренил я на правый борт самолёт, чтобы родственникам было удобнее смотреть на проплывающую внизу землю. — Слетаем посмотреть, как дедово Петровское с высоты выглядит?

— А это долго?– подал с заднего сиденья голос Пётр Исаакович. — Засветло вернёмся?

— От Велье до Петровского по прямой всего двадцать пять вёрст. Так что через полчаса обратно уже вернёмся, — успокоил я дядю и начал набирать высоту.

— Саша, а трудно научиться управлять твоей лодкой? — глядя на землю через фонарь кабины, спросил Павел Исаакович. — И ещё не скромный вопрос — во сколько ты её оценишь?

— Часиков пятьдесят со мной полетаешь, то, скорее всего, управление освоишь. Только нужно дублирующую систему управления сделать, чтобы можно было ошибки пилотирования вовремя исправить, — начал размышлять я. — А про цену Катрана я тебе не скажу. Не потому что секрет, а оттого что не считал, сколько материала на неё ушло. Опять же не знаю, в какую сумму труд своих мебельщиков оценить — они ведь мне самолёт собирали не ради денег, а как знак уважения, ну и из любопытства, понятное дело. Бери для ориентира две цены моей кареты, а мне её за тысячу рублей серебром отдавали. Но нужно понимать, что без мощного воздушного перла на лодке можно будет только плавать. Впрочем, у тебя, как и у Петра Исааковича, такой имеется.

Пока летели до Петровского и обратно в голове крутилась одна мысль. Пусть она ещё не до конца сформировалась и требует осмысления, но выглядит примерно так: что мешает сделать несколько самолётов, обучить пилотов да образовать какое-нибудь товарищество по авиаперевозкам? Берд же умудрился получить привилегии на строительство пароходов и на обслуживание Финского залива, Невы и Волги. Даже организовал для этого то ли компанию, то ли общество. Почему бы не повторить его фокус, а во главе товарищества поставить Павла Исааковича? Понятное дело, что о грузоперевозках речь пока не идёт, но я уверен, если построить что-то комфортабельнее Катрана, то найдётся немало путешественников, готовых сменить карету на самолёт.

А потом была баня и пир горой. И реставрация некоторых картин, как же без этого.

— Всё-таки триптих Герарда Доу был на «Фрау Мария», — повеселел Виктор Иванович, когда из одного свинцового тубуса достали и развернули три картины, которые, судя по всему, были написаны одной рукой.

— И в каком порядке должна выстроиться композиция? — кивнул я на картины. — Понятно, что большой холст по центру, а остальные куда какой?

— Слева располагаются дети, обучающиеся грамоте при свете свечи. Эта картина символизирует образование. Справа человек чинящий перо. Этот холст подразумевает практику. Ну и по центру женщина, кормящая младенца, что символизирует природу, — вылил на меня ушат своих энциклопедических знаний Иваныч, — А в целом триптих это аллегория на тему художественного образования, основанная на утверждении Аристотеля, что для успешного обучения требуются природа, образование и практика.

— Нужно быть в хлам пьяным, чтобы прийти к таким ассоциациям, — заметил я, разглядывая картины. — Да и вообще, у Екатерины Великой вкус был так себе.

— О вкусах, как говорится, не спорят, — развёл руками Виктор Иванович.

Ещё летом я заметил, что картины мало того, что упакованы в свинцовые тубусы, так они ещё и были завёрнуты в кожу.

— Пётр Абрамович, а нам обязательно для возвращения Императору картины заматывать в кожу? — кивнул я на шкуры. — То, что тубусы вскрывались, и некоторые холсты реставрировались и так понятно будет. Давай скажем, что кожа сгнила. Всё равно ведь её дворцовые замылят.

— То, что кожу растащат — это к бабке не ходи, — согласился со мной дед. — А тебе-то с неё какой прок?

— Своим ветеранам раздам. Пусть себе лосины да куртки у местных баб закажут пошить. Всё польза будет.

— Делай что хочешь, — махнул рукой старик. — Только надо бы картины хоть в рогожу какую-то завернуть.

— У меня лучше материал есть. Прошка, попроси Никиту притащить рулон плёнки, — отдал я распоряжение парнишке, сидевшему у двери, и бросил вдогонку, — Смотри, сам не вздумай её тащить — пупок развяжется.