Артемидора

На следующей серии картинок Артемидору осенило:

– Оно палец сосёт. Ох, это же младенец. Он только сейчас формируется, и лицо такое мерзкое - лоб молотком навис, а ещё ухмылка эта. И это мы все в себе носим?

– Конечно. А ты думала - он сначала маленький, в половину ладошки, но проработанный до мельчайших деталей, а потом только увеличивается в размерах? И можно без помех на него умиляться? Мы, повитухи, матери выкидыш не показываем, откуда вам-то знать?

Это было верно, хотя совсем наоборот: Артемидора с чего-то представляла себе, что несмотря на эти толчки ручками-ножками, плод - бесформенный сгусток мяса, который обретает форму, лишь переступив грань между своим укрытием и миром.

– Ты принимала роды?

– Не совсем: помогала. Не только, понимаешь, стояла рядом и ахала от ужаса. И ходила в няньках. Знаешь, что скажу? Дети, особенно грудные, - не беззащитны. Они умеют возбуждать симпатию - и пахнут так, чтобы действовало на мозги, особенно бестолковые. Вот ты ведь испытывала родовые муки? Это первая привязка. Боль - а потом, по разрешении - блаженство, как после удачной исповеди. Называется "эндорфиновый кайф", точный смысл потом разъясню. Опять же вид трогательный, родовую память пробуждает - древние архетипы. И через такой покров не пробиться ужасной истине.

Дора выслушала, захлопнула альбом и без особой логики, но твёрдо сказала:

– Никогда больше не пойду замуж.

– Вот и я тоже, - кивнула Бельгарда и улыбнулась. - Только я там и не бывала. С самого раннего детства хотела в монашки идти.

– И на монастырский взнос у тебя, верно, есть?

– Нет: успела растратить приданое. Кругом беда, понимаешь.

– И у меня тоже. И скарба нет, и беда кругом, - ляпнула Артемидора невпопад и задумалась: зачем она себя-то приплела? Холостяковать и без монастыря можно. Хотя вон как муж говорил: единственная надёжная защита честной женщине - стены. "И уточнял, - трезвея, добавила она.
– Что для женщины главная честь, если есть с нею рядом мужчина. А где муж - там снова законные и желанные детки. И расплачивайся потом за свою безудержную страсть и хоть всю жизнь".

Как она уже решила, восемь было для неё достаточно круглым числом.

– Нет такой беды, чтобы на себе самой крест ставить, - отозвалась Бельгарда, и Дора подивилась: до чего реплика попала в струю.

– Может быть, и нет, - сказала она. Только жить мне не на что, призрение - то же, что презрение: стыдно добиваться. А сидеть на широком крыльце или идти по широкой дороге - сил у меня не хватит.

"И тем паче - набираться сил за твой счёт, - додумала Дора внутри себя чёткими словами.
– Ты ведь и мне самой никогда не скажешь, что я в тягость, и убийцу Эрвинда не раз попросишь занять тебе денег - уже просила, похоже".

Хотя нет, нимало не убийцу, поправилась она тот же час больше чувством, чем внутренней речью, - доброго проводника на тот свет. Только вот Бельгарде можно сьёра Хельма просить, почти что родственница, самой же Доре - стыдно.

– Иноческий уклад - не по тебе, - отвечала в это время Бельгарда.
– Но ведь и не по мне пока: монашеству тоже надобно учиться. Я всё думаю: а если в конверсы, иными словами, лаборанты, попроситься? Это ведь как договор сроком лет до десяти, жалованья не положено, зато кормят и дают остальное для жизни. Выйдешь на волю - сможешь решить насчёт себя с полным разумением.

– Это ведь рабство, почти как у дикарей, - возразила Дора и подумала: откуда она знает про дикарей и рабов, если в Верте их нет и, можно сказать, не было? Не бродяжников-морян ведь имела она в виду?

– Рабство - это когда от начала до самой смерти, - задумчиво сказала Бельгарда куда-то в воздух.

"Церковный брак, например", - прибавила Дора про себя, а вслух спросила подругу:

– Выйти до срока из этой работы можно?

– Можно, ну а как же. Если нерадива будешь в ремесле или учении - выгонят с позором и более не пустят на порог.

Такая перспектива сильно Доре не понравилась и в то же время вогнала, так сказать, в азарт. Ей захотелось доказать, что она-то уж наверняка окажется достойна того, чтобы её оставить, - в рабстве ли, в учении - без разницы. Что сил у неё для преуспеяния маловато, ей на ум не пришло.

– А чем бы ты сама, Бель, хотела бы заняться в этом лаборантстве? - спросила она.

– Знаешь, от братьев-ассизцев, можно сказать, на днях отделилась малая ветвь: женский орден кларинд. Самим братьям надоело надзирать над мирской обителью сестёр, вот так оно и вышло. Ты, может быть, слыхала, чем занимаются ассизцы? Не просто выращиванием лечебных трав и составлением снадобий. Они пытаются приручить растения таким образом, чтобы выращенные на грядах были не менее жизнестойки, чем дикие прототипы, но в то же время не выламывались из общей природной гармонии; а пользы человеку от них было бы больше, чем от диких. Уже давно кто-то из ассизцев открыл наследственное вещество, которое в Рутене именуют "хромосомы" и "геном"; и теперь монахи пробуют на него влиять, и не без успеха. Так вот. Я бы хотела попробовать похожее с живыми существами. Правда, сёстры-кларинды пока рискуют лишь повторять достижения братьев.

Изо всех мудрёных слов Артемидора поняла лишь, что её горячо любимая подруга желает несбыточного, и эта дерзость окончательно её пленила.

– Что же, - ответила она, - делай, что задумала, а что до меня - мне терять нечего. Куда ты наймёшься, туда и я: авось пригожусь.

Так наша героиня поддалась мягкому внушению со стороны и даже не заметила того. Секрет подобных манипуляций, практикуемых Бельгардой, со временем стал ей виден как на ладони, но от того уважение и восхищение старшей по чину нимало не уменьшились, напротив - возросли.

К тому же их уход из Ромалина как-то быстро сладился: должно быть, судьба ворожила или связь с правящим семейством и, во всяком случае, живыми мечами, старым и малым, поддерживалась исправно. В избранные обители и оттуда в столицу летели письма - голубиная почта по всему Вертдому работала не хуже любой новомодной, взятой на пробу из Рутена. Почтарей набирали из турманов, виртуозно и жёстко натренированных в своём деле. Заодно поддерживали в надлежащей форме охотничьих ястребов и кречетов. Последние номинально работали охраной, однако в воздухе нередко сталкивались интересы различных партий. Иными словами, одинаковые послания приходилось поручать двум-трём почтовым птицам - какая окажется удачливей.

Так что Артемидора не особо удивилась, когда оказалась на большой дороге с аршинной котомкой за плечами (называемой по новой моде "рюкзак") и Бельгардой, запряженной сходно, по левую руку.

Их длинномерная поклажа оказалась страшной только с виду: больше всего места занимало стёганое одеяло, сшитое мешком и снабжённое капюшоном. Также Бельгарда несла котелок для варки и похожую на паука горелку, хитроумно работающую "от расщепления воды", как она выразилась. Доре был поручен "стратегический запас" продуктов - на случай, если прекрасным паломницам не удастся вытянуть из доброхотов достаточное количество милостыни. Остатки приданого Белы они разделили по-сестрински надвое и зашили в пояса. Это называлось "неприкосновенный заём" или, по новой словесной моде, "энзе".

Стоило им покинуть ромалинские пределы и приделы, как мир засверкал юными красками. Стояло самое тихое и благодатное время для этих мест - начало осени. Дни стояли тихие, солнечные, ночи крупнозвёздные, ветер ещё не успел повернуть с суши на море и принести на землю сырость. Урожай с полей и гряд собирали явно в расчёте на то, что мимохожий человек полакомится, а в крепко, на совесть смётанном стогу ночевать было куда уютнее, чем в трактире. Хотя и в тамошних конюшнях стыдились стелить лошадям прошлогоднее сено - брали свежее и огромными охапками.