Астроном

Память у Ильи Алексеевича была великолепная, даже в оцепенении он сумел услышать и почти правильно запомнить мотив. Я не стал запираться, и просвистел мелодию.

– Красиво, – восхищенно мотнул головой Шатров. – Откуда у тебя это?

– Подслушал у порт-артурских сопок.

– Из нее может выйти замечательный вальс. Скажем, на сопках Порт-Артура. Давай, вечерком сядем и попробуем расписать ее для оркестра.

Я кивнул в знак согласия.

Как только опустилась темнота, полк построился в колонну и за два часа вышел к переправе. У самого моста, когда, предвкушая отдых и горячий ужин, солдаты ускорили шаг, из темноты вынырнула японская кавалерия. Морды лошадей были обвязаны платками, японцы неслись молча, размахивая саблями, словно ангелы смерти. Я успел выстрелить два или три раза, а потом вынырнувшая откуда-то сбоку лошадь сбила меня с ног. Помню летящую навстречу землю, покрытую истоптанным снегом и дымящуюся гильзу от патрона. Меня бросило головой в самый центр гильзы, едкий пороховой дым забил ноздри, глотку, из глаз полились слезы, и все померкло.

Очнулся я в поезде. Как рассказали сестры милосердия, японский палаш раскромсал мою правую руку, а копыта лошади разбили голову. Если бы не Шатров, я бы так и остался лежать в прибрежном снегу, пока не умер. Он отыскал меня после схватки, уложил на носилки и с помощью солдат перенес через реку, прямо к палаткам полевого госпиталя. Несколько дней я пробыл без сознания, и за это время, благодаря рекомендации того же Ильи Алексеевича, меня представили к Георгиевскому кресту второй степени. Кавалера двух орденов вывезли в тыл и на санитарном поезде отправили домой, в Россию.

Вагон немилосердно трясло, звенели на стыках мерзлые рельсы, нестерпимо блестел снег за окном и новое в моем теле, нескончаемая, нудная боль напоминала, что все переменилось и все теперь будет по-другому.

Эту запись в дневнике я сделал, как только вынырнул из боли. Рука еще тянет, покалывает, после нескольких букв приходится откладывать карандаш и переводить дух. Наверное, пришло время поставить точку в моем дневнике и хорошенько подумать, как жить дальше. Вспоминая прошедший год, перебирая встречи и лица, я все больше и больше склоняюсь к мысли, что человеческое общество, в том виде, в каком оно существует сегодня, плохо устроено для совместного проживания. Если бы можно было максимально сократить зависимость от него, забиться в какой-нибудь медвежий угол, скрыться, оставив лишь самые необходимые связи, я бы с радостью это сделал.

Сестра милосердия постоянно подходит ко мне, спрашивает, как я себя чувствую, приносит воду, поправляет подушку. У нее круглое, чистое личико, кожа теплого цвета, мягкие руки. За тонкой стеной вагона вперед и назад, влево и вправо, простирается скованная морозом Россия. Безграничные, неоглядные пространства, миллионы людей, чьи судьбы переплетены, связаны с моею бесчисленным количеством невидимых нитей.

Я перечитал свои записки. Они показались мне мелкими и ненужными. Попытка понять русский национальный характер расшибается о покрытую снегами бесконечность, словно стакан о каменную стену. Эту тетрадь нужно спрятать подальше от глаз и никому не показывать. Я сохраню ее, только для себя. Если Б-г даст дожить до старости, будет, что перечитывать. [3]

3

Миша, отец исполнил свое обещание. Эту тетрадь я нашла после его смерти, на дне сундука, вместе с орденскими коробочками. Он никогда не рассказывал нам о Порт-Артуре, и никогда не показывал орденов.

«В овраге возле иерусалимской Храмовой горы растут две пальмы. И дым поднимается между ними, и там расположен вход в ад. Но ветки этих пальм пригодны для исполнения заповедей.

Когда приходят беды к человеку, то думает он, что вот, ворота ада раскрываются перед ним. Знай, что в каждом бедствии есть две положительные стороны. Одна, что Всевышний снимает с него часть будущих мучений, которые несравнимо тяжелей страданий в этом мире. И вторая, что бедами Он очищают душу, словно жар плавильного тигля очищает золото от примесей. И рассказывают о рабби Элиэзере, сыне рабби Шимона, будто каждое утро он распахивал двери своего дома и призывал страдания: идите ко мне, мои любимые, идите, я жду вас».

Письмо девятое

Дорогие мои!

Время кончается. Я чувствую это всем сердцем, всей душей, и всей силой своей. Каждый поворот шеи, хруст пальцев, биение сердца говорит, нет, кричит, вопиет – твое время подходит к концу. Я не знаю, что означает для меня конец времени, что случится со мной дальше. Но оно надвигается, страшное в своей неумолимости чудовищное нечто, и мое тело трепещет, понимая неизбежное раньше, чем разум. Наверное, я должен раскаяться, но в чем? Возможно, от меня ждут мольбы о милосердии, но к кому ее обратить? Мой мир ограничен комнаткой, столом, листками бумаги на столе, черной щелью почтового ящика и снами. Надежда увидеть вас, мои дорогие, почти ушла, только серая паутинка еще тянется, тщиться связать прошлое и настоящее, переплести явь с грезами. Я должен понять, обязан немедленно разобраться, в чем смысл этих сновидений, что мне показывают, чему хотят научить.

Батюшка Анхель подошел к берегу реки, тяжело вздохнул и оттянул пальцами воротник сутаны. Прохлады не было, воздух над полувысохшей рекой ничем не отличался от жаркого киселя, заполнившего улицы городка. Середина зимы, а дождей все нет. Земля растрескалась, вялый утренний дождичек исчезает в щелях серыми струйками, похожими на мышиные хвосты. Если так пойдет дальше, маис не взойдет и наступит голод.

На той стороне речки застрял в кустах дохлый осел. Течение, слишком слабое, чтобы вырвать его из колючек, вяло покачивало раздувшийся труп. Тяжелое зловоние мешало дышать. Батюшка с отвращением выдохнул, достал из кармана платок, и прижал к носу.

Алькальд неслышно подошел сзади и, прикоснувшись к плечу батюшки Анхеля, вежливо кашлянул.

– А, это вы, – батюшка, не глядя, осенил склоненную фуражку крестным знамением. – Распорядились бы насчет падали.

Алькальд подошел к баобабу на берегу реки. Под его сенью уютно расположился стол и две скамейки. Пеоны, сидевшие за столом в одних майках и заношенных до черноты подштанниках, сдвинув на затылки сомбреро, резались в домино.

– Бутылку спирта, тому, кто принесет мне уши осла, – негромко сказал алькальд.

Стук костяшек прекратился.

– Две бутылки, по одной за каждое ухо.

– Лады. Закончим партию и мигом.

Алькальд вернулся к батюшке.

– По всей префектуре дожди, – сказал он, подковыривая носком сапога камешек. – В Ростове наводнение, эвакуируют заречье. А у нас…..

Он с ожесточением пнул камешек. Тот сорвался со своего места, чиркнул по зеленой поверхности воды и с бульком утонул.

– Надо что-то делать, батюшка.

– Что вы имеете в виду?

– Вы знаете.

Батюшка тяжело вздохнул сквозь платок.

– А разрешение из префектуры? – спросил он. Через плотную ткань голос звучал глухо, точно при плохой телефонной связи.

– За этим дело не станет.

Батюшка снова тяжело вздохнул.

– Без эпифании не обойтись, – сказал алькальд и потрогал ячмень на глазу.

– Компресс из мочи не пробовали? – спросил батюшка Анхель.

Алькальд брезгливо поморщился.

– Тогда терпите, пока не нарвет.

– Батюшка, решайтесь.

– Без официального утверждения я не согласен.